Дневник кушетки - Викторьен Соссэ

– Я не знаю, – ответила она. – Я не могла предвидеть, что это путешествие будет иметь своим последствием только этот визит. Я еще останусь несколько дней в Париже, а потом вернусь к себе в провинцию.

– Нет, нет! – вскрикнул мой хозяин, – ты уедешь сейчас же! Я тебя знаю, прелестная Нинетта! Одна в Париже ты не будешь воздержанна. И если я более не хочу быть твоим любовником, то я тем более не хотел бы встретить тебя завтра под руку с другим любовником, которого ты приставишь к себе сегодня же вечером. Я ужасно ревнив. И готов даже, чтобы ты принесла мне эту жертву, притвориться влюбленным в тебя на эти несколько минут…

– Ты! – вскричала она. – После всего, что ты мне сказал?

– Что же я тебе сказал? Я не могу припомнить… Неожиданно он притянул ротик Нинетты к своим губам и сладко и страстно укусил ее. Была ли она не способна сопротивляться соприкосновению его жгучих уст? Разве женщины не надменны? Она не отказалась…

Нечего было сомневаться: это была любовь, которую сопровождал свой кортеж веселья… дорога была усыпана цветами… все пело…

Внезапно мой хозяин подскочил, вскрикнув:

– Нет, нет, нет! Кончено… кончено… решительно, я тебя ненавижу! Ты будишь во мне слишком печальные воспоминания. Ах! Зачем ты пришла и разбудила меня в девять часов утра?

Он выпустил из объятий Нинетту, которая, казалось, очень страдала.

Когда он остался один, он посмотрел на себя в зеркало.

– Есть ли у меня голова на плечах? Нет, что за мысль будить людей в такое время… У меня уже болит голова. Я не утренняя пташка; нет… Бедная Нинетта! Разве она не подурнела за эти семь лет? Как женщины глупы! Они не замечают, что семь лет жизни кладут неприятный и грубый отпечаток на их облик…

Потом он сурово произнес:

– Если женщина была искренне любима, она не должна являться к своему бывшему любовнику. Эта церемония всегда сопровождается множеством обманов для нее. Мужчина в глубине своей души смеется. Это моя вина…

И он пошел принимать ванну, полную свежей воды.

В течение нескольких дней, последовавших за историей с Нинеттой, мой хозяин был печален, молчалив и угрюм. Он, похоже, испытывал угрызения совести за свое поведение, это удивительное и непонятное ему самому поведение, которое имело своим последствием слезы женщины, пришедшей к нему с надеждой положить на память на склоне своих дней светлый букет, составленный из блестящих цветов сладострастия и жгучих поцелуев.

Меня не удивило то, что мой хозяин попытался найти Нинетту в Париже, где она, без сомнения, старалась забыть свою тоску и страдание.

Во всяком случае, в течение почти целой недели нас посещали только старые подруги, с которыми мой хозяин обращался учтиво, не доходя, однако, до той виртуозности, которая меня так поражала. Это была учтивая любовь, нежности светского человека. Впрочем, я всегда говорила, что у моего хозяина руки так же «болтливы», как и рот. Он делал наиболее дерзкие жесты с непринужденностью тех людей, которым все позволено. Вполне понятно, что женщины, приходившие к нам, должны были быть готовы ко всяким неожиданностям, и что они, переступив порог нашей квартиры, должны были совершенно отказаться от чувства стыдливости.

До сих пор я останавливалась очень мало на его похождениях; я довольствовалась только тем, что указывала на них, точно так же, как и мой хозяин мало останавливал на том свое внимание. Два или три раза нас посетила красивая дама с карими глазами, которая, может быть случайно, а может быть по особому чутью, всегда приходила в нашу берлогу в тот момент, когда у нас реял призрак скуки; она, как божественная инокиня, которая, сея вокруг себя благодеяния, утешение, надежду, радость, являлась в горькие минуты, чтобы вызвать на скорбных лицах улыбку счастья и новых надежд.

Однажды вечером, когда на наших часах пробило девять, она пришла к нам; это было совершенно неожиданно. Мой хозяин совсем ее не ждал.

– Я беспокоилась о тебе, – сказала она, – и мне не хотелось лечь спать, не проведав тебя. Вот уже несколько дней ты мне кажешься таким нервным и несчастным, как будто бы у тебя на сердце глубокое горе или важные заботы. Я тебе приведу друга, который, я надеюсь, отгонит в эту ночь мучительные пустые мысли, так угнетающие тебя. Я бы хотела, как маленького ребенка, усыпить тебя прелестными историями; хоть немного развлечь тебя.

Он привлек ее к себе, обнял и с чувством прошептал:

– Ты ангел. Ты, моя дорогая, всегда являешься утешительницей, пускающей в ход всю свою нежность и деликатность, для того, чтобы, подобно феям, обратить черное в голубое, серое в розовое; ты родишь надежду и забвение.

– Я у тебя не спрашиваю, мой друг, что причина твоего горя. Может, ты потому и не поверил мне его, что не хотел, чтобы я знала об этом… Смотри, на дворе май; листья, распускаясь, как бы кружевом покрывают ветви. В садах расцветают первые розы; цветочницы разносят корзинки с фиалками. В лесах, покрытых молодой листвой, благоухает золотистый мох, который ты так любишь, потому что, говоришь ты, все блондинки похожи на золотистый мох; все радуется; весна поет песню вместе с птицами, которые вьют гнезда; пронесся свежий ветерок; вечно юное солнце посылает свои лучи, которые так же очаровывают, как прекрасные глаза молодой девушки… Вот почему я и пришла; я не хочу, чтобы в это время ты горевал, ты должен смеяться; я хочу слышать твой радостный голос; лги мне, и в угоду тебе я буду верить, что ты говоришь искренно.

– О, Боже! Я болею душой, потому что совершил дурной поступок.

– Ты! – вскричала она.

– Да, я. На днях у меня была здесь женщина.

– Здесь! – сказала она.

– Здесь! – подтвердил он. – Я не знаю, каким образом она узнала мой адрес и кто ей указал сюда дорогу. Она никогда не бывала в этом доме. Это первая иностранка, которая переступила порог моей квартиры, и вообще первая женщина, потому что ни одна особа женского пола, кроме тебя, не проникала сюда. Я был возмущен, как будто в моем жилище произошло святотатство. Я клялся тебе, обожаемая маленькая царица моего сердца, что двери будут закрыты даже перед самыми прекрасными женщинами! Золото ты мое, приход этой иностранки – это моя первая ложь перед тобой.

– Но кто была эта женщина? – спросила с душевным беспокойством прелестная подруга моего хозяина.

– Семь лет прошло с тех пор, как случай свел нас; я был знаком с ней, и в течение двух месяцев мы были влюблены друг в друга. С тех пор я ее больше никогда не видел. Ты, вероятно, поймешь те желания, которые могут появиться в душе прежней любовницы? Ей захотелось со мной увидеться. И издалека, из своей далекой провинции, она совершила эту длинную поездку в Париж. Она меня нашла. Это была она. Ну, а я ее выгнал, как только она мне сказала, что любит меня по-прежнему. Ты слушаешь? После того, как она облегчила свою душу, после того, как она высказала свои желания, когда она выказала свою развратность, я ее оттолкнул от себя; я стал жесткосердным; я выдумывал для нее слова, которые, когда я их произносил, вызвали на ее лице страдальческое выражение; ее большие черные глаза наполнялись слезами, которые тихо струились по ее бледным щекам. Эти страдания не только не смягчили меня, я не только не почувствовал угрызения совести, но, наоборот, ее жалкий вид меня еще более раздражил; я изобретал еще более жестокие слова, более язвительные выражения, чтобы увеличить ее страдания и еще более унизить. Я находился в каком-то непонятном бешеном состоянии. Это было безумием. И если бы я не предполагал, что более грубое обращение может ее осчастливить, я бы бросился на нее, я бы осквернил ее, чтобы очернить ее честь и потом оскорбить. Но я боялся, что и этот поцелуй может ей доставить удовольствие, и я удовлетворился тем, что сказал ей, из сожаления, прости. Поступив так, я совершил дурной поступок. Я испытываю мучительное сожаление, которое меня гложет тем сильнее, чем ярче я себе представляю те страдания, которые я причинил этой женщине. Да, есть где-то женщина, я не знаю, где, которая страдает и которая вечно скрывает свои страдания; никому она не может их поверить; ни от кого она не услышит сочувственного слова. Она походила на дикое животное, у которого вонзилась под ноготь заноза; ее нельзя вытащить; из-за занозы начнет гнить ступня, гангрена охватит всю ногу, язвы покроют все тело, и в один прекрасный день, после медленной агонии, оно околеет где-нибудь. Ну да, она как это животное, и я глубоко вонзил в ее сердце этот шип. Это плохо! Его уже оттуда не вытащить. Эти раны сердца уже никто сам не излечит. Начиная с этого дня я несчастен; я не видел, как весна сменилась летом; моя душа представляет собой пустыню, по которой гуляет самум.