Волгарь - Марина Александрова

Лишь раз один пришлось им пускать в ход сабли, когда на подходах к Исфагани прибились они к каравану, порешив, что так спокойнее ехать. Тут-то и подстерегло казаков испытание: караван решили пограбить разбойники. Не занимать было им храбрости, двоих уложили Ефим и Григорий меткими выстрелами из пистолета, а потом выхватили сабли и, подражая крикам самих персов, налетели на татей, как две черных молнии. Не долгой была сабельная потеха, пришлось разбойникам уносить ноги, а караван-баши долго благодарил Аллаха, что послал ему таких спутников, кои «воистину великие витязи, подобные ангелам смерти».

Но караван-баши не только словесный мед источал долго и пространно, когда казаки отказались принять от него деньги, он предложил двум молодым начинающим купцам, как он думал, остановиться в своем доме. Ох, знать бы несчастному Кадыр-бею заранее, какие это купцы, не то, что в дом звать, гнать в три шеи бы велел! Но, как известно, пути Господни неисповедимы, а потому все пошло так, как было предначертано.

А мнимым купцам только на руку было восточное гостеприимство Кадыр-бея: для приличия они поотказывались, но караван-баши слушать ничего не пожелал и настаивал, чтобы спасители его жизни, чести и товаров поселились в его просторном доме.

Григорий, когда пришло время отвечать на расспросы благодарного предводителя каравана, придумал им мусульманские имена да байку сложил вполне складную. Мол, они сыновья достойного и известного в своем городе ювелира Карим-эфенди, но склонности к отцовскому ремеслу, к великому огорчению родителя, не обнаружилось ни у старшего, ни у младшего. Потому, когда Аллах призвал к себе отца, дети решили затеять совместное торговое дело, а сейчас путешествуют, присматриваясь к тому, где и как идет торговля и что принесет им наибольшую выгоду. Сам Григорий назвался Гасаном, а то, что брат его Фируз говорит чудно, объяснил тем, что матерью младшего брата была русская наложница, которая жила в загородном имении богатого ювелира и с сыном более говорила на родном языке, чем на чужеземном для нее фарси.

Кадыр-бей, человек в общем-то осторожный, проглотил Григорьевы байки не поморщившись. Видимо, крепко удачлив был Ефим, потому жили они в доме караван-баши безо всякого запрета. Хозяин их даже оказал им великую почесть: повелел прислуживать за столом не простой рабыне, а своей единственной дочери Лейле.

Ах, как прекрасна была юная персиянка! Отличалась она от привычных глазу казаков русских пышнотелых красавиц, но пленительный гибкий стан да смоляные кудри, что вились вокруг нежного личика, с которого ласково смотрели глаза, подобные фиалкам, надолго приковали к себе глаза гостей.

Григорий, что до сих пор любил Дарью и так и не смирился со своей потерей, подивился на красавицу и возвратился к неспешной беседе с ее отцом. А вот Ефим забыл и про еду, и про то, что есть с ним рядом другие люди: мир его сжался до малой малости, и никому там не осталось места, кроме прекрасной персиянки. Он, конечно же, не был монахом и любил, как всякий казак, покувыркаться с податливой бабенкой в душистом стогу сена. Но все это не затрагивало тайных струн его души.

...Всю ночь не спал казак, все ворочался с боку на бок, все вздыхал и пялился на луну и ужасно надоел Григорию, которому спать хотелось смертно после выпитого не в меру вина.

Не выдержав более мучений друга, Григорий спросил, что за кручина приключилась с Ефимом. И тот поведал, как поразила его в самое сердце красота Лейлы.

– И думать забудь! Не за тем мы здесь поселились, чтоб ты за девкой ухлестывал беспрепятственно, нешто забыл, зачем атаман нас послал в эдакую даль? Что тебе, дома девок мало? – жалостливый Григорий чуял, что не кончится добром Ефимова любовь.

Но сам Ефим и не подумал внять дружескому совету: он уже ни о чем другом думать не мог, кроме дивных очей персиянки. Так что пришлось Григорию одному бродить по персидской столице, чтоб узнать, как пресветлый шах принял казацкую станицу.

Стенькиных же послов приняли с почетом, но определили на жительство с охраною, дабы не имели они ни с кем свиданий и разговоров. Это все старший казак легко выведал в первый же день, когда ходил по главному исфаганскому базару, якобы присматриваясь к товарам.

А посмотреть и вправду было на что. И бухарские ковры, и дамасские сабли, и индийские шелка и благовония, и китайский фарфор тончайшей работы, и исфаганские чеканные кувшины... А уж ювелирный ряд предлагал украшения на любой вкус и на любую мошну. Но Григория не радовали все эти красоты: вспоминал он милую Дарьюшку, когда рассматривал роскошные ткани и приценялся к ожерельям и браслетам. Все бы отдал казак, только б подарить это все своей милой. Да чужая она теперь, счастливая мужняя жена и мать. Но не было зла в его груди, любовь была сильнее обиды, и желал он Дарье в мыслях только счастья...

Ефим же спозаранку слонялся по саду, все надеялся увидеть снова хоть краем глаза хозяйскую дочь. А Лейле и самой приглянулся статный гость, заметила девушка, каким огнем загорались его серые глаза, когда смотрел он на нее. Спрятавшись за занавеской тонкого шелка, исподволь наблюдала она, как мечется, словно плененный барс, по саду молодой купец, и пело от радости ее сердечко. Но выходить красавица не спешила, считала, что пусть подольше потомится красавец, пусть поярче разгорится пламя его страсти.

К ужину Лейла тоже не появилась, хотя Ефим на это очень рассчитывал: хитрая персиянка, которую с детства учили искусству обольщения, сказалась больной. А что еще оставалось мусульманской женщине? Ее жизнь проходила в неге и покое и подчинялась прихоти мужчины, который был господином и повелителем. Потому и учились с малолетства персиянки, как привлечь и привязать к себе мужчину, чтобы быть безраздельной госпожой его сердца. Так и в Лейле причудливо сплелись доверчивость и наивность юной затворницы, никогда не выходящей дальше своего сада, и вековая мудрость обольстительниц восточных гаремов.

Только не догадывалась красавица, что напрасно затеяла она эту игру, что перед ней не хорошо понятный сын ислама, а шалый русский казак, с которым играть ой как опасно!

На следующий день Ефим отправился на базар, считая, что Лейла – женщина, значит, подарки ей принимать нравится. Вспоминая ее необычные глаза, он купил два парных браслета, украшенных сапфирами дивного сиреневого оттенка. Баснословную цену заломил ювелир, но казак заплатил не торгуясь. Никогда Ефим не считал денег, а сейчас не стал их жалеть тем более.

Придя в дом караванщика, влюбленный казак ухватил за руку первую попавшуюся рабыню, напугав ее при этом до смерти, сунул ей завернутые в шелковый платок браслеты и велел передать госпоже в собственные руки, да ничего не говорить господину. Рабыня быстро сообразила, что вреда ей не причинят, понимающе улыбнулась и ускользнула исполнять поручение.

Томясь надеждой и сомнением, Ефим в пол-уха слушал рассказы Григория об исфаганских слухах про Разинское посольство и едва дождался вечерней трапезы. Надеждам его суждено было оправдаться: вновь им прислуживала прекрасная персиянка и на ее точеных запястьях позванивали дареные Ефимом браслеты. А сама Лейла исподволь бросала на казака такие взгляды, что способны были растопить не только сердце, но и самый толстый лед.