Непогребенный - Чарльз Паллисер

– А до того, как Скаттард опубликовал свою статью, кто был наиболее вероятным кандидатом?

Я почувствовал, что краснею.

– Я тогда раздумывал, выдвигать ли свою кандидатуру, если ты это имеешь в виду.

– И Скаттард на тебя напустился, потому что видел в тебе возможного соперника?

– Вне всякого сомнения.

– Так значит, обнаружение манускрипта существенно повысит твои шансы?

Меня поразила злоба в его тоне, и я подумал, не объясняется ли его горький настрой тем, что он, обладая блестящими задатками, получил весьма скромный диплом и, таким образом, не смог остаться преподавать в колледже. Частично в этой неудаче был виноват он сам, поскольку упорно отказывался браться за неинтересную ему работу, хотя имелись и другие причины.

– Я далеко не уверен, что мне нужен этот пост. Тихие кабинетные занятия и преподавание – вот все, чего я желаю, и это у меня уже есть. Уважение и привязанность учеников значат для меня больше, чем профессорское звание.

Остин самым вызывающим образом улыбнулся:

– А что будет, если ты найдешь манускрипт, но он не подтвердит твою теорию?

Чтобы перевести разговор на другую тему, я произнес:

– А не пора ли тебе, Остин, посмотреть твой подарок? Он поднял пакет.

– Я о нем чуть не забыл.– Он очень бережно развернул бумагу и извлек книгу.– Спасибо.

Несколько неловко я сказал:

– Мне кажется, здесь сделано неизмеримо много для разрешения спорных вопросов, касающихся хронологии.

– Очень мило с твоей стороны. Уверен, это ценный труд.

Притворившись заинтересованным, он открыл книгу и стал просматривать.

– Автор – из Колчестерского колледжа, а это для нас с тобой лучшая рекомендация. В своей области он поистине блестящий специалист. Знаю, ты не согласишься, но он утверждает, что геологические открытия отодвигают сотворение мира на миллионы лет назад. Я понимаю, что...

– С Локардом ты хочешь встретиться из-за этого треклятого манускрипта? – прервал меня Остин.

– Ты ведь с ним знаком?

– О да, мне он известен. Известен как бессердечный и честолюбивый ученый сухарь. Он один из тех, для кого видимость важнее сути, форма ценнее содержания. Ему подобные торчат на берегу житейского моря, не решаясь замочить хотя бы подошвы.

– Пусть себе бережет свои ноги, лишь бы дело знал, – усмехнулся я.

– Как ученый он, может, что-то и знает, но не как носитель духовного звания. Снаружи он ритуалист, а внутри такой же безбожник, как, например, автор вот этого.– Он похлопал по книге. – Подобно многим в наши дни, он пренебрег существом религии и обратился к внешним атрибутам. Все эти научные гипотезы про обезьян, окаменелости и галактики не имеют отношения к делу. Пусть все на свете можно объяснить одной теорией – назовем ее рационалистическо-научной, – но это не значит, что не существует другой, более обширной теории, по отношению к которой первая играет подчиненную роль.

– А, ты говоришь о том, что, сотворяя мир утром в понедельник четыре тысячи четвертого года до Рождества Христова, Бог подкинул окаменелости с целью испытать нашу веру – как утверждают твои достославные единомышленники?

– Нет, я не об этом. Если ты снизойдешь до того, чтобы выслушать мои аргументы, тебе, наверное, станет ясна моя точка зрения.

В его словах я уловил обиду умного человека, упустившего в жизни свои возможности. Мы ненадолго смолкли.

– Надеюсь, ты не нажил себе врага в лице доктора Локарда, – произнес я, вспомнив слова старика Газзарда. – Судя по всему, он человек влиятельный.

– Влиятельный? Ну и чем же он может мне навредить? – спросил Остин, роняя книгу на пол.

– В худшем случае он может добиться, чтобы тебя уволили.

– Да, по мирским меркам он человек влиятельный, если ты это имеешь в виду.

– Как ты проживешь, если потеряешь должность?

– С трудом. У меня нет за душой ни запасов, ни друзей, которые могли бы помочь. Но неужели ты думаешь, что я буду плакать по своей работе – обучать деклассированных юнцов в скверном маленьком городишке? Меня тянет обратно в Италию. Помнишь, я был там однажды?

– Но, Остин, на что ты будешь жить? Даже в Италии без какого-нибудь дохода не обойтись.

– Ты все на свете сводишь к деньгам и службе. Неужели ты не понимаешь, что это вещи второстепенные? В конечном итоге.

– Какие же тогда первостепенные?

Он уставился на меня с непостижимым выражением, и когда мне стало ясно, что другого ответа не будет, я спросил:

– Ты хочешь сказать, что важнее всего спасение души? Я постарался, чтобы в моем тоне не прозвучал сарказм.

Но на лице Остина появилась горькая улыбка:

– Ты только что обвинил меня в том, что я верю в « вечную Жизнь и прочую ерунду».

– Прошу прощения. Я на минуту забылся. Насмехаться над чужими верованиями противно моим принципам.

– Как бы эти верования ни были смешны? – В голосе Остина чувствовалась ирония.

– История говорит, что едва ли не во всех обществах большинство людей верило в бессмертие души. Веруя в божественное воздаяние, ты, по крайней мере, солидарен с большинством.

Он жестом остановил меня:

– Я еще сам не разобрался. Я верю в добро и зло, в спасение и проклятие. Верю полностью и безоговорочно. Это для меня такая же реальность, как стул, на котором я сижу. Еще большая. По твоим словам, я попался на приманку вечной жизни, но послушай, осуждение для меня более реально и убедительно, чем спасение. И гораздо более вероятно.

А я-то уж было решил, что вот-вот его пойму.

– Почему ты так говоришь?

Он смотрел мне в глаза, пока я не отвел взгляд.

– Позволь, я обращу к тебе твой же вопрос. Что для тебя первостепенно? Что в конечном итоге главное?

Ответить оказалось нелегко.

– Наверное, наука. Истина. Гуманизм.– Я замолк.– Бога ради, Остин, это вопрос для студентов. Главное – стараться быть порядочным человеком. Стараться делать максимум. Я имею в виду, уважать и понимать других людей. Реализовывать свои интеллектуальные способности, обеспечивать потребности и наслаждаться прекрасным.

– Вот и различие между нами. Позволь, я тебе объясню. Предположим, тебе нужно описать свою жизнь как некое путешествие, что бы ты тогда сказал?

– Не понимаю.

– Я говорю о том, что для тебя жизнь – это медленное продвижение по открытой равнине; и спереди и сзади земля просматривается до горизонта.

– Ясно. А твоя жизнь тебе представляется иначе? Он улыбнулся: