Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

сантиметров между стенами и вагонами, которые машинист должен вести на идеальной скорости, чтобы поезд не качался. Внутри было темно, как в печке, даже с включенными фарами. С французской и испанской сторон у стрелок постоянно ждали составы. Как только один выныривал из туннеля, второй заходил с другого конца — и так каждые полчаса. У тех, кто пытался пересечь туннель пешком, не было ни шанса. Этьен клялся, что стены туннеля красные от крови дураков, которые осмелились туда сунуться. Поэтому даже лучше, что там ничего не видно. Когда он сам работал машинистом, несколько раз происходило что-то подозрительное — состав трясло непонятно почему.

— Об этом даже не думаешь. Просто делаешь свою работу.

Последний вагон исчез у нас на глазах. Десять секунд спустя — бум! — воздушная стрела пронзила меня насквозь. Этьен рассмеялся.

— Понимаешь, так как между поездом и стенами мало места, локомотив выталкивает воздух перед собой. Давление впереди нарастает — клянусь, чувствуешь, как весь поезд и стекла вибрируют. Сзади образуется провал. Но природа боится пустоты, тебя наверняка учили этому в школе, нет? Поэтому воздух врывается во все щели, стороны, вверх, вниз, обтекает поезд, и давление разом спадает за составом. Отсюда и шум, который ты слышишь. Из-за расположения долин звук долетает с испанской стороны тоже — эхом докатывается до нас. Если прислушаться, заметишь, что он звучит чуть иначе.

— А… звук не мешает вам спать?

Этьен достал из кармана флягу.

— Доживешь до моих лет и начнешь бояться тишины, а не шума. Ну все, беги. Скажи Ворону, что починю я ему эти ворота завтра с утра, хотя совсем не понимаю, что за срочность. Ну вот последнее ему не говори. Тебе лучше поспешить. Пахнет грозой.

Этьен вернулся в хижину, но я никуда не торопился. Огромные облака наплывали на горные вершины, послышался глухой раскат грома, трава задрожала. С утра меня преследовало странное ощущение, будто сегодняшний день не похож на другие. Будто кто-то посмеялся над незыблемым правом, отобрал у меня положенное, хотя готов поклясться, я думал, что больше у меня и взять нечего. А когда понял, то засмеялся, в полном одиночестве, пока не выдохся, гуляя по хрустящей траве с одной террасы на другую. Конечно же, дата. Двадцать восьмое июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. У меня было еще что отобрать.

Мой день рождения. Шестнадцать лет прошло с того дня, как мама родила меня ночью в больнице Сен-Манде. Она проклинала, глубоко дышала, заставляла отца ругаться, чуть не вывернула ему руку, клялась, что больше такого не повторится, и, возможно, именно клятвопреступление стало грехом, который им пришлось искупить. Аббат был прав: что я знал о прегрешениях родителей?

Небо разразилось жирными обжигающими каплями, пахнущими сеном и каникулами. Темнота уплотнилась. Я поднял нос и вдохнул грозу полной грудью.

Однако Лягух не дал мне времени насладиться.

~

Я не слышал, как он подошел. Ловким захватом Лягух обездвижил меня и прижал к лицу старый платок, пропахший машинным маслом. Гроза набирала обороты. Проще всего было не сопротивляться: Лягуху сил не занимать. И тем не менее я боролся — из принципа, из привычки, как все те, кого он убил до меня под проливным дождем. Как все те, кто не расслышал его шагов среди папоротников и пальм, все те, кто думал, что живет в безопасности. Перед глазами плыли вопящие медузы, а в легкие пустились мертвые корни. Ртом, зубами я хватал воздух, но без толку — ни капли, ни атома, лишь отвратительный привкус жира и слюны. Лягух был мастером.

— Кровать пятьдесят четыре, говорит «Колумбия», замечена нехватка воздуха.

Майкл Коллинз? Это вы?

— Ты же звал меня?

Я думал, что в тот день вы меня не услышали.

— А я услышал. Бей. Бей кулаками, ногами, бей как хочешь, только низко.

Кулак врезался во что-то мягкое, а пятка — в голень. Лягух вскрикнул от боли. И вдруг — глоток воздуха. И трава под щекой. Приют «На Границе» лежал на боку, пейзаж перевернулся. Дышать. В нескольких сантиметрах навозный жук лавировал между каплями дождя. Мне захотелось встать и вернуть мир на место, но Лягух прижал меня к земле, упершись ступней между лопаток.

Послышался щелчок пряжки ремня. Звук расстегивающейся ширинки. На ноги полилась теплая жидкость, вонь аммиака смешалась с грубым запахом мокрой земли.

— В следующий раз, — послышался голос, будто издалека, — следи за языком. За тем, что и кому ты рассказываешь.

Лягух помочился до последней капли, застегнул ширинку и удалился, тяжело ступая.

Когда я открыл глаза, я бежал. В темноте Творения, первого дня, в темноте до появления света, когда была лишь пропасть, вода и Бог. Да и насчет Бога я не до конца уверен. Гроза усилилась, заливая все мои пожары, вымывая землю из волос, грязь с лица, мочу Лягуха с одежды. Я не знал, где находился, но надо было бежать — в это я твердо верил. Леденящий душу холод следовал за мной, я чувствовал его дыхание на шее.

— Остановись, мальчик мой. Ты подхватишь пневмонию.

Нет, Майкл Коллинз. Вы всего лишь голос в моей голове.

— У многих людей звучат голоса в голове. Самые хитрые на этом зарабатывают. Остановись, говорю же тебе.

Я не сумасшедший. Я изучал план полета «Аполлона-11» с мамой. Я все читал о Баззе, Ниле и о вас. Я знаю, что теперь вы должны быть на Земле. Вы не можете со мной разговаривать. Это невозможно.

— Ну вот опять. Твой старый учитель Ротенберг прав. Ты не слушаешь. Неважно, где я. Я говорю с тобой — это главное.

Позвольте мне бежать спокойно, Майкл Коллинз. Если я остановлюсь, холод догонит меня. Никто не может мне помочь. Я один.

— Не смеши меня, мальчик. Хочешь, я расскажу тебе о настоящем одиночестве? О поднимающейся в душе тревоге всякий раз, когда «„Колумбия“ с каждым оборотом» оказывается по ту сторону Луны? Когда ночь обрывает радиосвязь — единственное, что соединяет меня с человечеством? Ты хоть представляешь, какие монстры живут там в глубине кратеров?

Простите, Майкл Коллинз. Я не хотел вас обидеть. Папа говорил, что вы — истинный герой всей этой миссии, что для управления «Колумбией» нужны стальные нервы.

— Забудь про стальные нервы. Вот что я хотел тебе сказать в твой день рождения. Это наша маленькая тайна, поскольку ты тоже в каком-то смысле космонавт. Ты знаешь, как я держался, пока был по ту сторону Луны? Как сопротивлялся давящей тишине и темноте? Я знал. Я знал, что «Колумбия» вернется