Древнейший - Роберт Энтони Сальваторе

Юноша нашел в себе силы ровно для одного ошеломительного удара, который, по счастью, пришелся троллю в челюсть. Тварь мешком повалилась на землю.

Кормик старался выпрямиться, но его шатало из стороны в сторону. Поври и тролли — все смешались в одну беспорядочную яростную массу.

Вдруг земля молниеносно приблизилась и поглотила его. Он вспомнил о Милкейле, о своей тайной любви. Юноше было жаль, что в эту ночь он не сможет прийти к ней на свидание в их особом месте на северной отмели. Ему показалось глупым думать об этом сейчас, и было непонятно, почему образ прекрасной варварки наполнил его мысли именно в эту опасную минуту.

Потом он понял, что с этими мыслями, с ее образом на него снизошла благодать, подарив миг успокоения в бурю. Кормик попытался произнести ее имя, но не смог.

Звуки стихли, свет погас, в последний момент приняв очертания ее тела, и юноша погрузился в холодный и пустой мрак.

Брансен отвернулся от Кадайль и лег на спину. Он хотел прикрыть лицо рукой, но не рассчитал движения и больно ударил себя по лбу. Ему стоило огромных усилий совладать со своей дрожащей, трясущейся кистью и спрятать под ней глаза, в которых закипали слезы обиды. Кадайль оперлась на локоть и ласково посмотрела на мужа.

Его нога подергивалась и отскакивала в сторону, ударяясь о переднюю опору их палатки так, что вход грозил обрушиться. В совершенном расстройстве молодой человек схватил лежавший неподалеку гематит.

Кадайль нежно погладила мужа по обнаженной груди, нашептывая слова утешения, но Брансен не пошевелился и не взглянул в ее сторону.

— Я люблю тебя, — сказала жена.

Наконец Брансен поборол гордое упрямство, потянулся к душевному камню и положил его рядом с собой.

— Тебе придется вечно терпеть мою… неуклюжесть.

Кадайль рассмеялась, но тут же осеклась, опасаясь, что ее веселье будет неправильно истолковано.

— Мы ведь знали, что на это потребуется время, — ответила она.

— На это потребуется вечность! — возразил Брансен. — Лучше ничего не стало! А я-то верил, что теперь освобожусь от душевного камня. Я-то надеялся…

— Всему свое время, — перебила его Кадайль. — Я помню Цаплю, который не мог даже ходить без камня. Теперь ты можешь. Разве это не улучшение?

— Да, но это было давно, — буркнул Брансен, наконец отняв руку от лица и посмотрев на свою удивительную, все понимающую жену. — Мои успехи давали повод надеяться. А теперь их нет. Без камня я неуклюжий уродец!

— Неправда!

— Без него я даже не могу быть полноценным мужем! Я не мужчина!

Кадайль покачала головой и села. Брансен молол такой вздор, что было невозможно удержаться от смеха.

— Что? — наконец спросил он в крайнем раздражении.

— Непривычно видеть Разбойника, настолько преисполненного жалости к себе, — отвечала она.

От неожиданности и гнева Брансен онемел.

— Ты проучил владыку Делавала и дважды ограбил принца! Ты народный герой…

— Который не в состоянии заниматься любовью со своей женой!

Кадайль поцеловала его.

— У меня нет оснований быть недовольной.

— Только если у меня ко лбу прижат самоцвет. Без него я ни на что не гожусь.

— Тогда скажи спасибо, что он у тебя есть!

Брансен безучастно поглядел на нее.

— Я хочу…

— Раз хочешь — значит, получишь, — оборвала его Кадайль. — Когда придет время. Если нет, то и не надо. Нужно радоваться, что у нас есть душевный камень. Я, например, рада. Но даже если бы мы не нашли камня, если бы ты не мог любить меня так, как ты это умеешь, неужели думаешь, что это могло бы повлиять на мои чувства к тебе? Ты считаешь, я стала бы любить тебя меньше? — спросила она, нахмурившись.

Брансен уставился на нее с явным непониманием.

— Вот если бы я не могла одарить тебя супружескими ласками, неужели ты бросил бы меня ради «полноценной» женщины? — продолжала она с вызовом.

Молодой человек не мог произнести ни слова, и это невозможно было списать лишь на физический недуг.

— Конечно, не бросил бы, — уверенно заключила Кадайль. — Если бы я сомневалась в этом, то никогда не согласилась бы выйти за тебя замуж. Я люблю тебя, Брансен, — добавила она, смягчившись и погладив его грудь изящной рукой. — Мне нравится заниматься с тобой любовью всегда, есть у тебя на лбу самоцвет или нет. Прошу тебя, довольно об этом, хватит жалеть себя. Невыносимо слышать сетования из уст любимого, который готов дракона убить, чтобы защитить меня. Ты настолько превосходишь обычных мужчин, что твоя жалость к себе хуже, чем самоирония, настолько она смешна и неумна. Ты Разбойник. Ты самый прекрасный мужчина на свете, мой муж. Каждое утро я благодарю бога и Древнейших за то, что Брансен Гарибонд стал частью моей жизни.

Брансен пытался ответить, объяснить, что это он должен на коленях благодарить ее, но Кадайль приложила пальчик к его губам и нежно коснулась их своими. Затем она устроилась на нем верхом и стала осыпать поцелуями его лицо, беспрестанно нашептывая нежности.

Молодой человек подумал, что если кому-то из них и повезло по-настоящему, так это ему. Но он не стал спорить и сдался в плен очарованию и красоте своей любимой Кадайль.

— Ей это не понравится, — прошамкал сквозь два оставшихся зуба старик с тощим лицом.

Доусон Маккидж бросил на старого брюзгу недоверчивый взгляд.

— Все мертвы. — Он указал на дымящиеся руины, где всего несколько дней назад стоял процветающий город. — Кому это может понравиться, старый осел? — добавил он, повысив голос, чтобы в войске его слышали, пока не приехала дама Гвидра, которая, как говорили, должна была появиться с минуты на минуту. — Мужчины, женщины и дети Вангарда, наши братья, наши товарищи — все погибли в резне, которую учинило это проклятие рода человеческого.

— Гоблины и окаянные голубые тролли! — выкрикнул кто-то.

— А альпинадорцы им помогли, ясное дело! — вмешался третий.

Доусону оставалось только кивнуть. Вдоль северных границ Вангарда война шла уже давно, но когда был разрушен и сожжен этот город под названием Тетмол, который располагался ближе к заливу Короны, чем к местам сражений на севере, стало ясно, что теперь она подкралась сбоку.

Стук копыт прервал разговоры, и пятнадцать воинов разом повернулись навстречу приближавшейся кавалькаде. Впереди и сзади ехали лучшие стражники Пеллинорского замка, в середине — трое монахов, одетых в коричневые рясы, двое легковооруженных советников и две дамы. Обе непринужденно держались в мужском седле, предпочитая оставить женское куртизанкам из владений к югу от залива Короны, где оно как раз вошло в моду. Все взоры устремились на одну из дам, более высокую, которая сохраняла царственную осанку, хотя в ее волосах уже пробивалась седина.