Обратный билет - Габор Т. Санто

Лекарства он терпеть не мог в принципе, но перед бессонницей был бессилен. К тому же вспомнил, что обещал утром играть в теннис с голландскими гостями. Надо было выспаться. Спустя какое-то время голова стала туманиться, по телу разлился покой; его уже не тревожили ни Анико с ее неожиданным отъездом, ни неприятный инцидент с Жужей. Мысли кружились вокруг прочитанной перед сном статьи, и он пришел к выводу, что правильно поступил, не ответив на письмо Андраша сразу. Пройдет несколько дней, утихнет в душе сумятица, поднятая вопросами сына, он все основательно продумает и тогда напишет… Ему стало легко; он заснул.

9

Он так и не смог собраться с духом, чтобы написать Андрашу. А тот больше не поднимал эту тему: короткие редкие письма его, как и прежде, посылались скорее по обязанности… Весной от него пришли два письма по почте, написанные от руки: в них он сухо и лаконично рассказывал об университетских буднях.

Как-то в конце апреля позвонила Анико, чтобы поделиться тревогами насчет сына.

После Рождества и Нового года их встречи и телефонные разговоры стали реже. У Анико завязались серьезные отношения с каким-то режиссером, вроде бы довольно известным, хотя Тамаш его не знал; и главное, режиссер был на пять лет моложе, чем он. Он опасался, что, если однажды Анико найдет серьезного постоянного мужчину, его, бывшего мужа, будет мучить ревность; но, видимо, слишком много времени прошло между первыми догадками и подтвержденной уверенностью, так что особого потрясения он не испытал. К тому же он почти не сомневался, что новый ухажер рано или поздно бросит Анико: та, конечно, всем хороша, вот только возраст! Всякий раз, когда бывшая жена жаловалась ему на какие-то проблемы, Тамаш втайне испытывал даже некоторое злорадство: ведь это значит, ее личная жизнь без него не так уж безоблачна, как она пытается изобразить.

Однако, узнав, что начиная с января Андраш и ей не написал ни одного обстоятельного письма, а на тревожные ее расспросы отвечает формально или никак не отвечает, он тоже заволновался. И еще, жаловалась Анико, тон у него стал почему-то холодным, едва ли не официальным. Раньше она получала от сына по два-три письма в неделю.

Она была просто в отчаянии — и охотно делилась этим отчаянием с ним. Она взяла с него слово, что он тоже попробует как-нибудь прояснить ситуацию. Однако на свои настойчивые, хотя и повторяющиеся почти дословно, электронные письма он ответа не получал. По телефону он сына не мог поймать; правда, как-то Андраш сам перезвонил ему: разговаривал он приветливо, но о себе ухитрился не сказать почти ничего.

Оба были совершенно потрясены, когда сын где-то в конце мая сообщил, что домой на летние каникулы не приедет. Может, тут замешана женщина, пытались успокоить они себя и друг друга; ведь Андраш такой стеснительный — не скажет, если что.

У них возникла идея: ведь хотя бы один из них может навестить его в Америке. Сын ответил: после сессии они с несколькими сокурсниками собираются взять напрокат машину и на месяц-полтора поехать на западное побережье, может, и в Мексику заглянут, так что родителям в это время приезжать вряд ли имеет смысл. Им пришлось смириться; несколько утешало лишь то, что сын как-никак посмотрит Америку. Да, он не особенно рвется с ними встретиться, но хорошо, что у него есть друзья, с которыми он прекрасно себя чувствует.

В конце лета, после того как несколько их попыток дозвониться ему оказались безуспешными, произошло еще нечто странное. Анико, к которой тогда уже переехал ее режиссер, однажды, совершенно случайно, заметила, что на письмах, присланных сыном, стоит не бостонский, а нью-йоркский почтовый штемпель. Она испугалась не на шутку: схватила письма, полученные за лето, примчалась к бывшему мужу (она не была у него почти год) и дрожащими пальцами трясла перед ним конверты, на которых ясно читалось: New York, хотя Андраш ни словом не поминал, что у него в Нью-Йорке были какие-то дела. Они тут же сообща написали драматическое по тону письмо, в котором требовали объяснить, что происходит: они места себе не находят от беспокойства, и по телефону не могут ему дозвониться, и вообще не знают, прочтет ли он эти строки и получил ли он их письма, которые они посылали ему на бостонский адрес за минувшие месяцы.

Ответное письмо было совсем странным: Андраш сообщал (на сей раз обращаясь почему-то только к отцу), что из Бостона он уехал и учится теперь в Нью-Йорке (в каком именно университете, об этом не было ни слова). Я иду по правильному пути, писал он, беспокоиться не надо, обо всем существенном, что бы с ним ни случилось, он будет их извещать, письма можно пока адресовать в Бостон, почту ему пересылают.

Когда Тамаш, совершенно растерянный, показал Анико это непонятное послание (они встретились в кафе «Астория»), она расплакалась. В ее слезах, кроме испуга за сына, была, конечно, и доля ревности, и запоздалое чувство вины: что она такого сделала, чтобы сын, в этот, судя по всему, критический момент своей жизни, отвернулся от нее и написал только отцу? Она даже подумала, не известие ли о ее новой связи отвратило от нее сына, — хотя она писала ему об этом осторожно, не упомянув даже о том, что теперь живет вместе с новым, как она выразилась, другом. Как бы то ни было, оба чувствовали, что теперь у них есть причины впасть в панику, и в первый момент перебрали все самые ужасные варианты такого непонятного поведения. Они видели перед собой Андраша, исхудавшего до неузнаваемости, с исколотыми венами, вымаливающего порцию зелья у наркоторговца где-нибудь в Гарлеме; видели его в изуверской секте, которая, удалившись от всего мира, где-нибудь на заброшенной ферме готовится к коллективному самоубийству. Предположениями своими они довели друг друга чуть не до истерики. Нынче столько пишут о всяких таких вещах! Они чувствовали, что терпеть больше нельзя. Они твердо знали: хотя письмо Андраша кажется спокойным, даже бесстрастным — мальчик явно попал в беду, надо что-то делать.

Анико вспомнила про нью-йоркского дядю. И Тамаш с ней согласился.