Безумие - Калин Терзийски

— Ха! Улицы, доктор Соте! Улицы в Софии! Сменили им названия, ну и что? От этого они что, стали чище? А? Что? Или на них теперь меньше колдобин? А, доктор Соте, дорогой ты мой? — во мне пылал гнев, и я постукивал костяшкой пальца по письменному столу. Этот разговор попал, как молния, в сухой пень. Мое сердце сильно сомневалось в запутанной и переиначивающей все психиатрии. В той, что меняла названия.

— Ха! — как-то бодро рассмеялся доктор Соте. Он был из тех новых людей, реформаторов, которые приходят вместе с новым тысячелетием. — Когда переименовываешь улицу, например улицу Говнянку в улицу Благородную, то, надо думать, жители этой улицы почувствуют себя лучше, им станет светлее и яснее, их мнение о себе улучшится, и они, надо думать, возьмут да и почистят свою улицу. Ладно, Кайо, пока! Я пошел к доктору Г. Он такая же старорежимная жопа, как ты.

Так сказал доктор Соте и вышел, а я остался в его кабинете в женском отделении. И погрузился в тяжелые раздумья.

Мы с мамой сидели, прикалывались и балдели. Балдеть — не значит лишь гнать пургу и поддаваться капризам, как это делает избалованный ребенок или легкомысленная кокетка. Мы с мамой были очень далеки от этих двух ролей. Ни она не была кокеткой, ни я избалованным ребенком. Ну… если только в прошлом. Мы не поддавались капризам, мы фривольно шутили с этим миром. Прикалывались над всем, чем можно, издевались над собой и разным фуфлом, претендовавшим на что-то существенное. Чудили.

В эти послеобеденные часы мы просто болтали, и стоило нам только затронуть какую-нибудь серьезную тему, как мы опять скатывались на приколы.

— Ха-ха-ха. А ты стал похож на настоящего психиатра! — подкалывала меня мама. — Ты располнел! Смотри только, не догони вашего главврача. У него такое пузо! О-о-о! И у тебя такое будет!

— Да ладно тебе, мамуль! — рассмеялся я и наклонил голову, чтобы прижаться к ней. Когда головы людей касаются друг друга, прикалываться получается намного лучше. Люди смеются и говорят глупости. Милосердие и всепрощение царят в эти минуты. И лукавый, презирающий все глупости этого мира, смех. Смех!

— Но ты и смотришь, как самый настоящий психиатр! — бросила на меня испытывающий взгляд мама сквозь стекла очков. — Поработал-то всего несколько месяцев, а уже смотришь страшно.

— Да почему страшно-то, — захихикал я. — А ну, как я сейчас смотрю?

— Сейчас как? Как психиатр, — сказала мама и пальцем вытерла с моего лица что-то видимое только ей.

— А как смотрят психиатры, а, мам? — усмехнулся я и огляделся. Мы ехали в автобусе, и наш разговор мог быть подслушан лишь несколькими дремлющими бабульками. Но среди них не было ни одного Фрейда, чтобы проанализировать услышанное.

— Как, как… Сквозь призму психиатрии, — прыснула мама, да так, что даже слюнка показалась в уголке ее губ. И она полезла в сумку за салфеткой.

— Логично! — кивнул я.

— Ты же, наверное, и на окружающих смотришь, как на своих пациентов, — продолжила мама, предварительно напустив на себя мнимую серьезность, но готовясь снова прыснуть со смеху.

— А то! — насмешливо прорычал я.

И я на самом деле огляделся, чтобы проверить, нет ли подходящих людей, на которых бы я мог посмотреть, как на пациентов.

Напротив нас сидели две женщины. По всей вероятности, они были сестрами. И были изумительно уродливыми. Но и изумительно самодовольными. Им было за сорок, крупные, статные, с обратным прикусом, вылитые ротвейлеры или, скорее, пираньи. Выглядели очень мощными. А также высокими — с пышными, черными, как смоль, волосами, с прическами, похожими на копны шерсти, состриженные с королевского пуделя. Зато, в противовес этому, — у них на двоих было всего десять зубов. Расфуфыренные деревенские красотки. Они наверняка работали контролерами в каком-нибудь заштатном поезде или начальницами отдела кадров в трамвайном депо. Ах, эти придворные дамы Кофейка и Перекурчиков! Вместе со своими допотопными прическами а-ля Помпадур.

— Вот гляди, мамочка, — тихонько прошептал я, — эти две женщины спокойно могут сойти за одержимых какой-нибудь манией.

— Кто? — со страшной заинтересованностью приблизилась она к моему уху. Мама обладала таким живым любопытством!

— Вот эти две, напротив нас, — тихонечко прошептал я, пытаясь не шевелить губами.

— А как ты понял? По чему это заметно? — совсем тихо просвистела мама. Она оживилась и стала похожа на любопытного зверька.

— Посмотри, как они накрашены… раскрас какой… и… один очень важный… м-м-м… симптом — помада заходит за границу губ, — прошептал я прямо ей в ухо.

— А это симптом? — восхищенно расширила глаза мама. — Слушай, у меня тоже часто вылезает… Неужели и у меня мании?

— Да ладно тебе! — тихо рассмеялся я ей в ухо. — Есть, конечно, что-то слегка маниакальное, но до мании далеко…

— А еще, что еще ты у них видишь? — еще больше оживилась мама.

— Ну, что они страшные! — прошептал я, и мне стало немного не до смеха. Я издевался, а это было нехорошо. Мне вдруг пришло в голову, что подобные приколы принижают мою серьезную, трудную и, как я надеюсь, героическую профессию.

— Да нет же, сынок, расскажи мне о симптомах, ну, что ты там видишь! — сразу же почувствовала мое смущение мама.

— Ну… Я вижу… что они вызывающе одеты… — уже почти серьезно сказал я, по-настоящему ощутив себя психиатром. — Они одеты почти так же, как больные, одержимые манией: пестро, вызывающе, а в то же время выглядят весьма запущенно — только посмотри на их зубы.

— Ага! — прошептала мама.

— Но не очень хорошо обсуждать людей вот так… — тихо выдохнул я на ухо маме после минутной паузы.

— Как обсуждать? — спросила она меня с ноткой удивления в голосе, хотя полностью отдавала себе отчет в том, что я имел в виду.

— Нехорошо обсуждать их… сквозь призму психиатрии, — невесело улыбнулся я ей на ухо.

— Да, да… все правильно, сынок, не надо обсуждать людей! — успокоительно сказала мама и похлопала меня по руке. Она уже не наклонялась ко мне и была серьезной. — Больные — это больные, психиатрия — это психиатрия… но надо и меру знать. Ты абсолютно прав.

— Ну, все же это забавно, — снова усмехнулся я. Потому что мы с моей мамой могли бы подшучивать даже над самой её величеством серьезностью. Мы могли подшучивать и даже над нашим собственным стыдом. — Психиатрия по природе своей очень смешная наука! — сказал я и быстро поцеловал маму в висок, а она посмотрела на меня и улыбнулась.

— Давай, проходи к выходу, а то следующая — наша! — сказала мама, и мы посмотрели в одну и ту же сторону. Поверх голов двух страшненьких красоток, которые глазели на нас и о чем-то шушукались.

— Доктор Терзийски, ты несусветный лентяй! — сказал мне доктор Г., и по спазмам в желудке и ватным ногам я почувствовал, что он прав. Я стоял, облокотившись на дверь его кабинета, навалившись на нее спиной, мне хотелось вырваться, а доктор Г. смотрел на меня с недовольством.