Безумие - Калин Терзийски

Он вызвал меня в свой кабинет, как часто делал в последнее время, вызвал меня, чтобы разъяснить необходимость обращать внимание на сортиры. Он говорил о качестве жизни больных и о том, что большую часть времени они проводят в сортирах в поиске бычков и в их докуривании. А сортиры были достаточно неуютным местом. Они не были грязными, как в общественных местах, но часто засорялись и тогда превращались в зловонное болото. В остальное время они просто были вонючими, холодными и неуютными. Именно они распространяли тот ужасный запах психбольницы, который стоило однажды почувствовать, чтобы помнить всю жизнь.

В сортирах пахло столетними окурками, залитыми мочой в консервных банках, как в подполе старой ведьмы, а потом вынутыми и разложенными сохнуть на нежарком мартовском солнце. Там пахло и лекарствами, видимо, от мочи больных. А кроме всего прочего, несло бедностью и ужасом, хлорамином и вездесущей хлорной известью; гигиеническими прокладками санитарок и спермой шизофреников. Пахло ледяным адом.

Доктор Г. очень следил за сортирами. И был невероятно, нечеловечески прав. Весь смысл психиатрии концентрировался в них. Там птички божии, наши сумасшедшие, садились на корточки по периметру стен и курили — часами, днями и годами. То есть, если там будет чисто и по-людски, то и пациенты будут себя чувствовать сносно. Естественно, обсуждались идеи вытащить больных из сортиров и устроить им уголки отдыха в холле. В холле были телевизоры. Но там были и санитары. А они не выносили, когда больные праздно болтались перед телевизорами. И больные прятались в сортирах. И все глубже и глубже в них погрязали. Сортиры пахли больными, а больные сортирами. Там было по-людски. Там бедные больные чувствовали себя в безопасности. Наедине со своими бычками. Может, там они прятались и от преследующих их навязчивых образов и угрожающих голосов-галлюцинаций? Откуда мне знать?

Но я слушал проповедь о сортирах и ничего не понимал. Нажимал на дверь спиной и пытался сбежать, кивая и бормоча «да, да». Со мной случился приступ паники. Сердце проскакивало каждый пятый удар, даже каждый третий. Я отдавал себе отчет, что в медицине такое состояние называется тригеминия, и оно очень опасно. И от этого испытывал еще больший ужас. Я чувствовал, как бледнею и становлюсь цвета беленой известью стены, потом как краснею — как все та же стена, но после расстрела поставленных к ней мучеников. Я ощущал себя мучеником. Говорил «да, да» и нажимал на ручку, выдавливая дверь своей спиной. Наконец я резко выкрикнул последнее «да!» и быстро распахнул дверь: я понял, что мое сердце останавливается, и мне просто захотелось умереть на улице, а не в проклятом кабинете. И тогда доктор Г. сказал:

— Доктор Терзийски, ты несусветный лентяй!

Он выразился так, потому что я прослушал его лекцию о сортирах невнимательно. Но я знал ее наизусть. Доктор Г. был фундаментально прав. А я дрожал. В начале разговора он попросил меня собрать молодых врачей со всей больницы, десяток специалистов — на разговор о сортирах. Мы должны были собраться и ждать его в мужском отделении.

Я покачивался перед дверью его кабинета, потом полез в карман, достал таблетку ксанакса и проглотил. Успокоение пришло очень быстро, как по волшебству. Спокойствие от одного лишь факта, что я больше не в кабинете и что выпил чудодейственную таблетку. Я ощутил любовь к ксанаксу, к его производителям и ко всему окружающему миру. Тому миру, который был за пределами кабинета доктора Г. В кабинете было страшно. А за его дверью — нет.

* * *

Через полчаса перед сортиром мужского отделения можно было увидеть санитара Начо и санитарку Марию. Они посмеивались и заглядывали внутрь. Зрелище было величественным. Десять молодых и симпатичных врачей, сбившись маленькой группой, брезгливо отшатывались от стен туалета, стараясь на них не облокачиваться. Стены были облицованы белым потрескавшимся кафелем, который долгие годы забрызгивался мочой и дерьмом; кто-то время от времени закуривал, другой что-то шептал на ухо соседу; доктор Г. стоял посередине группы. Он был толстым, мощным, величественным. Его очки выглядели, как коричневые рамы двух окошек, сквозь которые было видно внутреннее убранство мрачной комнаты. Он говорил размеренно и рассудительно:

— Если вы думаете, что так и будете отсиживаться в своих красивых кабинетиках, которые я вам обставил за довольно большие деньги, ха-ха-ха, то вы сильно ошибаетесь! Жизнь психбольницы протекает в сортирах. Мы полагаем, что мы что-то делаем. А суть всей нашей деятельности сводится к заботе. Да, да. Выписать хлоразин не проблема. Это легче всего. И нечего мне улыбаться, Тинка. Я тоже могу выписывать хлоразин. Сколько угодно, и не воображайте, что если вы читаете всякую лаканианскую[15] писанину про разные когнитивные случаи, то вы уже о-го-го!.. Мы сколько читаем всего? А остаемся все тем же дерьмом… Пока психиатр не посетит больничный сортир, он ничего не добьется. Смотрите, сейчас главное что — чтобы был чистым пол! А стены? Стены тут чистые? Ты, Тинка, прислонишься к такой стене? Не прислонишься. Ты вот из Плевена, и таких грязных стен у вас нет. А почему пациенты не хотят сидеть в холлах? Мы же поставили им там телевизоры? Да как им там сидеть, если в холлах правит бал Начо? Только вот Начо не пришел, чтобы меня послушать. И пока в коридорах и холлах порядок определяет этот бандит Начо, больные, естественно, будут укрываться в сортирах. Логично, Тинка? Ты в Царевом броде была в психбольнице, заходила в сортиры? Нет, правда? Ну так вот, здесь у тебя будет такая возможность. Я говорю абсолютно серьезно! Я требую, чтобы вы каждый день приходили и осматривали сортиры. Начните сами пользоваться ими! Только тогда вы сможете понять, куда ходят больные. Так работает психиатрия. Изнутри! Вместе с больными. Не стройте из себя аристократов! Так, доктор Терзийски?

— Именно! — выпалил я. Меня раздавила его правота. Я понимал, что все молодые врачи ее чувствовали. Но нам хотелось пропустить ее мимо ушей. Его правота была убийственной. Поэтому наше здоровое юношеское сознание не было готово ее принять. Нам не хотелось провести свои беззаботные, молодые годы в вонючих сортирах. Поэтому мы предпочитали думать о своих уютных и чистых кабинетах, о бутылках коньяка и виски, припрятанных по шкафам, о девочках, о своих разговорах — умных, амбициозных, высокоинтеллектуальных. По крайней мере, что касалось меня. Но я чувствовал, на какую великую жертву во имя дерьма нас обрекают. И это меня ужасало.

— Именно так! — передразнил меня доктор Г. -У вас все проходит мимо ушей. Но ничего. Мой долг обратить ваше внимание на этот феномен. Ха-ха! На этот дихотомический феномен. Ха-ха-ха. Мой долг перенастроить вашу когнитивную функцию на изучение феномена под названием: сортир. Так что — извольте! Смотрите и учитесь! Потому как незаменимых у нас тут нет. И вам всегда могут указать на дверь. А теперь идите, хватит болтать, пора и дело делать! И подумайте хорошенько! Вперед!

С этим напутствием, адресованным всей компании слушавших его молодых врачей, доктор Г. удалился — вместе со своим поношенным халатом, огромными тяжелыми очками, агрессивно выпирающим животом, а также — с секатором для подрезания веток, который по дороге из корпуса он пускал в ход, облагораживая встречные кусты в парке, перед тем как нырнуть в глубины своего уютного и одновременно грозного кабинета, увешанного иконами.