Фотограф (сборник) - Владимир Сотников

– Все, хватит! – услышал я, и мне показалось, что это Майя крикнула голосом Константина. – Хватит, – повторил Константин.

Стадо летело прочь – разогнавшись, взметая веером водяные брызги, олени бежали плавно, как жирафы. Оглядываясь, почему-то отстал один – и вдруг повернул обратно. Он то останавливался, оглядываясь на стадо, то большими прыжками приближался к лежащему оленю.

– Самка, – сказал Константин и показал карабином в ту сторону, где уже скрывалось из вида стадо. – А вон олененок.

Отставший и от стада, и от матери, олененок стоял на пустом месте в неподвижности. Олениха подошла к лежащему оленю, наклонив голову, словно на ходу пила воду.

Только этого мне не хватало, подумал я и посмотрел на Константина. Он пожал плечами:

– Странно – такие семьи обычно отдельно от стада пасутся.

Наверное, он хотел меня успокоить – на случай, если я переживаю. Как раз на этот самый случай. Он прицелился и выстрелил. Пуля ударила у самых ног оленихи, обдав ее фонтаном воды. Я понял, что Константин отгоняет ее. Она отпрыгнула в сторону и побежала к олененку.

Он меня успокаивал – это я прочел в его глазах. После нашего разговора о моем чувстве вины. И я понял, что сейчас на меня накинется злость – на эту охоту, на Константина, на себя самого и всю мою жизнь, которую я «придумываю».

Мы втроем молчали и курили. Через люк кабины, где сидела Майя, поднимался дымок, сразу уносимый ветром.

– Мы же на охоте, – почему-то сказал я, очень сильно ожидая, что же скажет на это Константин. А он промолчал.

Потом мы съехали с холма, долго разделывали оленей, после чего прикрыли их останки шкурами. Я подумал, что сверху, с вертолета, будет казаться, что олени просто застыли на месте.

Мы ехали прямо на солнце, и я не сразу заметил впереди старую буровую – покосившуюся вышку и маленький вагончик.

Своей одинокостью и безжизненностью среди бескрайней тундры этот вагончик напомнил мне охотничью избушку.

Вездеход, качнувшись, остановился, Константин заглушил мотор. Это была не тишина. Ветер свистел в перекладинах вышки, терзал воздух, и казалось, что ветер борется со временем, накопившим здесь свою силу, пытаясь сдвинуть его с места и захватить с собой.

Куда, подумал я, вперед или обратно?

Все предметы вокруг были мертвы – бочки, тряпки, разбитые ящики являли собой такое раскидистое безобразие, что я сразу подумал: их мертвенность как раз и заключается в разобщенности, непохожести друг на друга.

Опять придумываю, опомнился я от гулкого удара Константина в дверь, которая, оказывается, была открыта и покачивалась от ветра, словно что-то бесконечно отрицая.

– Паша и Вася были здесь, – зло проговорил Константин. – Тоже охотились. Ну ладно, сейчас маленько приберемся – не спать же в вездеходе.

Мы смели мусор с нар и стола старой робой. Константин принес ведро воды из лужи, окатил все пространство вагончика, сбив пыль.

– Затопим печку, все высохнет.

Я стал разжигать печь. Такие печи, работающие на солярке, были во всех вагончиках экспедиции. Открыл вентиль, увидел, как по днищу растекается темное пятно солярки – бросил туда спичку. Мне всегда нравилось смотреть, как слабенькое пламя от спички все шире и шире расходилось по лужице: «а лисички взяли спички, море синее зажгли» – всегда вспоминал я при этом.

Потом мы с Константином вышли и долго звали Майю. Это было смешно, мы переглядывались и улыбались: два мужика стоят у вагончика и орут изо всех сил, зовут девушку, которая гуляет по тундре. Майя отошла далеко, наверное, собирая редкие, растущие поодиночке цветочки. Она иногда наклонялась, и ветер не давал долететь до нее нашим крикам.

– Вот и в Москве так, – сказал Константин, – только вывезешь девушку на природу, она сразу начинает бродить кругами, будто что ищет.

Наконец Майя оглянулась и помахала рукой.

Маленький букетик – он бы провалился в кружку – Майя положила прямо на стол и достала из рюкзака темную бутылочку. «Не забыла», – переглянулись мы с Константином. Гудела ровно печка, мы сидели за столом, по очереди отпивая из кружки разведенный спирт – «аперитив», как я это назвал.

– Подождали бы, – улыбалась Майя и подхватывалась к печке, где уже шипела на сковородке оленина.

Я смотрел на букетик и думал о том, что вот так, как эти цветы, собиралась из подробностей нескольких дней эта минута. «Как спокойно Константин взял в себя и растворил все мои выдумки, – думал я, встречаясь с ним взглядом, – и мало ли что он ожидал от этой охоты, но вот сидим здесь уютно, как близкие давно люди, и Константин ведет нас куда-то за собой».

– Как меняется все со временем, – сказал я, почему-то кивнув на печку, – раньше охотники оставляли после себя дрова, еду, соль, а сейчас, наоборот, убирать за ними надо.

Константин улыбнулся:

– Раньше и сахар слаще был.

– А по-моему, – быстро заговорила Майя, – и раньше разные люди были, и сейчас. Вот Костю, например, я могу совершенно ясно представить в то время, когда здесь на собаках ездили – таким добрым и сильным охотником.

Константин посмотрел на меня – мол, что тут скажешь на этот лепет?

А я понял вдруг, что эти слова Майи – ее первое, осторожное признание Косте. И при мне ей было легче так сказать. Как бы невзначай, в разговоре, при свидетеле. Она и смутилась, заметно покраснела.

Самое время мне было выйти, покурить. За мной вышел и Константин:

– Чего ты вышмыгнул? Или смотришь – опять хорошее место нашел?

Я улыбнулся:

– А ты чего такой невеселый?

– Да какой-то день непонятный. С утра. Еду и считаю: сколько же сезонов я сюда приезжаю? Как будто завязывать с этим решил.

– А разве сможешь?

– Не знаю. Слушай, а я ведь думал, что Майка к тебе подбивается. Ничего не пойму. Какая-то она – как ребенок. Намучаюсь я с ней – точно это чувствую.

– Так ты ж сам хотел…

Константин бросил окурок:

– Да ничего я не хотел. Хотел одно, а получилось другое. Не вовремя все. Никогда о своей жизни не думал, не вспоминал, а тут… И эта Майка. Раньше бы ее и не заметил. Тут бы с собой разобраться.

Странно было слышать от него эти слова. Я увидел, что Константин изменился за один день. Мне даже показалось, что мы с ним поменялись местами, или, по крайней мере, он стал похож на меня больше, чем я на него. А может, я опять «придумываю»? Каждый человек – сам по себе.

Мы вернулись в вагончик. «Все мысль да мысль! Художник бедный слова…» – подумалось мне, как только я представил, что будем сейчас разговаривать, наверное, шутить, а я совсем не хочу говорить. Мне хотелось молчать и думать о Константине, о себе, о Майе – обо всем, что в мыслях оставалось живее и понятнее, чем в сказанных словах.