Таинственный возлюбленный - Джулия Сеймур

сгорая от стыда, прошептала Клаудиа, только теперь осознав, в каком виде бежала по ночному городу, а теперь еще и сидит перед двумя мужчинами — в одной ночной рубашке и с неубранными волосами.

Словно поняв это, старик и мальчик отошли в угол и о чем-то зашептались. Затем Педро натянул высокие кожаные чулки и, поймав связку каких-то железок, брошенных ему Локваксом, беззвучно исчез в ночи.

— А ты спи, спи, сенья, куда ж теперь. Да и днем в этаком наряде тебя не выпустишь, — бормотал старик, озабоченно качая головой и почти силой укладывая девочку на застеленную попоной солому. — Да уж это моя забота.

Клаудиа проснулась только к вечеру. Перед ней стоял кувшин с козьим молоком и лежали… ее платье и косынка. Рядом неутомимая Фатьма грызла сухую травинку, кося в сторону девочки влажным глазом. Безногий копошился у маленького окна, чиня ее туфли.

— Вот и славно, сенья Клаудита, вот и замечательно, — пробормотал он, увидев, что девочка проснулась. — Вот и хорошо. — Но голос у него был нерадостным.

— Мама! Она… жива?

Старик нахмурился.

— Жива-то жива… Ступай-ка поскорее домой, девочка моя.

— А Педро?

— Перикито знает свое дело. Давай, поднимайся.

И Клаудиа, обнадеженная Локваксом, пустилась в обратный путь. Закатное солнце румянило стекла и шпили, и в холодеющем к ночи воздухе особенно ярко краснела черепица крыш. До поворота в переулок Ахо оставалось уже совсем немного, как девочка вдруг столкнулась с куре Челестино, который, казалось, поджидал ее на маленькой площади у лавки.

— Добрый вечер, малышка, ты-то мне и нужна. Пойдем-ка, поговорим немного, — поспешно сказал он, даже не протянув, как обычно, руки для поцелуя.

— Мама?!

— При чем тут донья Мария? Впрочем… — И падре положил мягкую руку в шелке сутаны на плечо Клаудии.

В знакомой комнате умиротворяюще пахло ладаном и пылью. Падре Челестино усадил девочку на привычное место под томами древних и принес чашку шоколада.

— Подкрепись сначала. — Клаудиа, ничего не евшая со вчерашнего вечера, в один прием проглотила горячий напиток. — А теперь, скажи мне: что ты делала на улице вчера ночью?

— Я? — Клаудиа отвернулась. — Ничего. Маме было плохо, я помогала Гедете.

— Это было бы замечательно, и я, конечно, поверил бы тебе, если б… Если б под утро тебя не видела Марианна, монастырская кухарка. Хуже того: она видела тебя полуголую, в развевающихся одеждах, несущуюся на черных крыльях. А за тобой летели совы…

— Я бежала… Мама просила… — Девочка совсем сбилась. — Мне надо было найти… горшечника Лукаро, — вдруг устало закончила она.

— Час от часу не легче. Зачем он тебе понадобился?

Клаудиа совсем уже было собралась ответить, но внезапно всплывшее в ее сознании гневное лицо доньи Гедеты неожиданно остановило ее. Смутное беспокойство забрезжило в сознании девочки. Она вдруг вспомнила ужасное зрелище последнего аутодафе, каковые инквизиция устраивала повсеместно и ежегодно в качестве назидания. Клаудилья тогда все никак не могла понять, зачем эти взрослые люди в черных одеждах мучили такую молоденькую девочку, а затем при всем народе сожгли ее на костре. Все вокруг говорили, что несчастной всего лишь семнадцать лет и что она ведьма. Страшный вопль этой девушки вдруг снова со всей силой зазвучал в ушах Клаудильи.

— Нет, нет, ничего. Я не знаю. Ничего не было. Я ничего не скажу, — испуганно затараторила она.

— Ладно, ладно, успокойся, — неожиданно, по-видимому, все поняв, смягчился кура Челестино. — Все это, разумеется, детские бредни, и они меня не интересуют, но, к сожалению, о том, что она тебя видела, старая Марианна сообщит не только мне.

— Кому же это еще может быть интересно? — все еще боясь окончательно признаться себе в том, что правильно понимает кура Челестино, осторожно спросила девочка.

— А ты разве не знаешь, кто у нас бегает под утро по улицам в таком виде? — Клаудиа опустила голову: она слишком хорошо помнила многочисленные рассказы доньи Гедеты о ведьмах и колдунах, которые спешат возвратиться домой до первого удара колокола, чтобы никто не увидел их в дьявольском обличье. — Ну, вот что. Ничего никому не рассказывай. С горшечником я поговорю сам. Больше ты никого не видела?

— Нет, — ясно глядя падре в глаза, ответила Клаудиа. — Никого. Я побегу, мама ждет.

Дома ее встретила все та же настороженная тишина, прерываемая иногда стонами Марии, но уже гораздо более слабыми и редкими. Гедета вышла к девочке с каменным лицом.

— Дом не убран уже вторые сутки. Я тебя не ругаю, Клаудита, ты правильно сделала, что ушла — это не для твоих ушей, но отправиться в лес и заблудиться, чтобы тебя подобрали посторонние — это уже слишком. И лишних песо в благодарность у меня нет. А теперь бери метлу — и за дело.

— А мама? — в третий раз за этот вечер спросила девочка, надеясь получить хоть какой-то вразумительный ответ.

Сухими пальцами дуэнья подняла питомице подбородок.

— Она жива. Но молись, чтобы дожила до утра.

— А брат?

Гедета только отвернулась.

Соседок уже не было, и Клаудиа покорно взялась за уборку, бормоча сквозь слезы молитвы Святой Деве дель Пилар. Она работала всю ночь, опасаясь заснуть и перестать молиться. На рассвете Гедета приказала ей вскипятить воды, и, едва волоча ноги, девочка вышла во двор наполнить ведра. От бессонной ночи в ушах звенело, и сквозь этот тягучий звон она даже не сразу расслышала гулкие удары копыт по пустым улицам.

— Перикито! — ахнула она и выронила ведра. Ледяная вода обожгла ее ноги, но девочка даже не сдвинулась с места.

В воротах, вся в хлопьях пены, показалась рослая игреневая лошадь, с которой действительно спрыгнул Педро, а за ним не менее ловко — высокая сухая фигура в черном, по глаза закутанная в мантилью. Бросив на девочку обжигающий взгляд черных, почти без белков глаз, женщина направилась к дверям, словно жила здесь век.

Педро вытер со лба смешанный с грязью пот.

— Я успел?

— Не знаю. Как будто бы да. Кажется, мама еще жива. Пойдем в сад, мне страшно.

Они сели на полусгнившую скамью, и Клаудиа прислонилась растрепанной головой к широкому плечу. Из дома не доносилось ни звука. Солнце уже высушило листья маслин, и Клаудиа почти готова была задремать, как многоголосый хор проснувшегося переулка прорезал дикий вопль нечеловеческого страдания. Дети в ужасе переглянулись и бросились в дом.

Клаудиа вбежала в спальню и сквозь золотой свет штор увидела распростертую на полу перед статуей девы Марии дуэнью, а на постели в окровавленных тряпках белое, как мрамор, тело матери. Женщины в черном нигде не было.

Педро запоздало закрыл ладонью глаза