Ты знала - Эшли Одрейн

Вайолет треснула по плите венчиком, держа куклу за ногу.

– Он… просто замечательный отец. – Твоя мама хотела услышать от меня эти слова, и я произнесла их, не покривив душой.

Она улыбнулась и принялась снимать цедру с лимона. Я попыталась взять Вайолет на руки, но та отшатнулась. Стало ясно: сейчас начнется. У меня внутри все перевернулось. Девочка рухнула на кафельный пол и разревелась.

– Пойдем, моя радость, пора купаться. – Мне не хотелось воевать с ней при твоей матери. Я подхватила визжащую Вайолет, затащила в ванную, закрыла дверь и включила воду.

Через несколько минут твоя мама постучалась и громко спросила, перекрикивая вопли:

– Тебе помочь?

– Капризничает. Устала.

Но она все равно вошла. К тому времени я промокла с головы до ног, а Вайолет вся побагровела от злости. Крепко держа ее выше локтя, я смыла шампунь у нее с волос. Когда я вытащила ее из ванны, она едва дышала от крика. Твоя мама молча передала мне полотенце.

– Давай я ее возьму.

– Все в порядке. – Вайолет цапнула меня зубами за щеку. Я взвыла сквозь зубы и попыталась отвернуться. Твоя мама ахнула, кое-как заставила Вайолет разжать челюсти и наконец забрала ее у меня. «О господи», – только и смогла пробормотать она.

Я посмотрела в зеркало на отметины, пустила холодную воду и приложила к щеке мокрое полотенце.

Мне ни разу не доводилось испытывать такого унижения. В зеркале отражалось лицо твоей матери; на нем был написан ужас.

Вайолет наконец перестала орать. Тихо хныкая, она переводила дух на руках у бабушки, прижималась к ней в поисках утешения, словно только что вырвалась из хватки палача.

– Извините, – пробормотала я, ни к кому не обращаясь.

– Давай, ты присмотришь за рыбой, а я надену малышке пижаму, ладно?

– Нет, не нужно. – Я взяла Вайолет, расстроенная, но преисполненная решимости довести дело до конца, однако она снова завопила. Щеки у твоей матери пылали. Я вернула ей Вайолет и отвернулась к раковине. Твоя мама, ласково воркуя, совсем как ты, понесла нашу дочь в детскую, а я плакала под шум воды из-под крана.

– Спасибо за ужин, Хелен. Очень вкусно.

– Не стоит благодарности.

– Извините за безобразную сцену.

– Милая, не нужно извиняться. Наверное, малышка просто устала. Она достаточно спит?

– Видимо, нет. – На самом деле Вайолет спала вполне достаточно. Мы с твоей мамой делали вид, что все не так уж плохо и ее поведению есть логичное объяснение. Так было принято в вашей семье, а я умела подстраиваться. – Наверное, сейчас у нее период любви к папе.

– Трудно ее в этом упрекнуть. – Твоя мать подмигнула и забрала тарелки. – Тебе с ним очень повезло.

А ему разве со мной не повезло?

– Дальше будет легче, – доверительно шепнула она, наливая мне еще вина.

Я кивнула. На глаза навернулись слезы. Твоя мама помолчала, а когда заговорила, ее голос зазвучал гораздо мягче, словно она смирилась с тем, что ситуация гораздо хуже, чем ей хотелось думать.

– Послушай, Блайт, никто не говорит, что быть матерью легко. Особенно если ребенок не такой, каким ты его представляла, или не такой, как… – Твоя мама поджала тонкие бледно-розовые губы. Она не посмела упомянуть о моей матери. – Но ты должна справиться. Ради всеобщего блага. Это твой долг.

Вернувшись домой, ты первым делом спросил, как Вайолет. Как там моя девочка? Тебе грело душу, что твоя мать проводит время с внучкой.

– Бо́льшую часть дня вела себя чудесно. – Твоя мама расцеловала тебя в обе щеки и наклонилась за сумочкой. Ты крепко обнял меня и чуть покачнулся. От тебя пахло пивом, перченым вяленым мясом и холодом. Когда я отстранилась, ты поинтересовался, что с моим лицом, и коснулся красной отметины на щеке. Я вздрогнула.

– Ничего. Подарочек от Вайолет. – Я взглянула на твою маму.

– Да, перед сном она устроила небольшой скандал, – подтвердила та. – У твоей дочурки тот еще характер.

Ты нахмурился. Повесил куртку. Твоя мама натянуто улыбнулась, приподняв брови, словно ожидала от тебя реакции. Я отвела взгляд. Мне было приятно, что она проявила солидарность, и стыдно, что я так нуждаюсь в ее поддержке.

– Держись, милая, – тихо сказала она и вышла. В такси ее ждал твой отец.

Более или менее ясно я помню себя лет с восьми. Наверное, не стоит полагаться только на детские воспоминания. Обычно люди воссоздают образы прошлого, опираясь на старые фотографии или истории, многократно пересказанные их родными. Ни у меня, ни у моей матери не было ни того, ни другого. Возможно, в этом и проблема: у нас есть только одна версия правды.

Помню белую подкладку моей коляски, декоративную ленту с темно-синими цветочками, хромированную ручку, оплетенную соломкой. Мама тянет ко мне руки в желтых перчатках, большие, как стволы деревьев. Я не вижу ее лица, потому что солнце светит маме в спину. Понимаю, в таком возрасте я не могла ничего запомнить, и тем не менее помню запах скисшей молочной смеси, талька и сигарет, слышу шум автобусов, развозящих людей по домам.

Интересно, что запомнил Сэм.

Возможно, жесткую траву в парке или оранжевое одеяло, на котором он лежал. А может, запах тыквенных кексов, которые Вайолет пекла каждую неделю. Или большую ложку с красной пластиковой ручкой – она давала ему именно эту ложку, чтобы успокоить. Игрушку для ванной с мигающими огоньками, которые ты вечно грозился отключить. Или картину с изображением пухлого херувима в детской – ему нравилось по утрам ее разглядывать.

Лично мне кажется, первым воспоминанием Сэма были кафельные плитки в раздевалке бассейна. Раз в неделю я усаживала его на деревянную скамейку в углу, одной рукой придерживала, а второй открывала шкафчик для одежды. Сэм внимательно разглядывал стену и осторожно трогал плитки, словно они живые. Ему явно нравились эти маленькие цветные квадратики, разбросанные на белом фоне: желто-коричневые, изумрудно-зеленые, темно-синие, бирюзовые. Он издавал тихие звуки и таращил глаза, пока я надевала ему плавательный подгузник и оборачивала полотенце вокруг моей располневшей талии. Каждый раз, приходя в бассейн, я вместе с Сэмом радовалась этим плиткам. Они как будто пели для него свою неслышную песнь.

Я часто прихожу в эту раздевалку и смотрю на них, пытаясь найти Сэма.

Волосы у нее стали густыми и красивыми. Прохожие говорили: «Какая у вас замечательная девочка». Она застенчиво улыбалась, лепетала «спасибо», и на мгновение я видела в ней милого воспитанного ребенка, который не способен подталкивать меня к краю пропасти. Безобразные сцены стали случаться реже; начали проявляться другие свойства ее личности. Она обожала свою куклу и повсюду таскала с собой. К полутора годам знала все цвета. Бо́льшую часть года требовала, чтобы мы надевали ей колготки с новогодними елочками. На завтрак ела в основном омлет, называя его «желтое облачко». Боялась бурундуков и опасалась белок. Ей нравилась продавщица в цветочном магазине; каждую субботу мы покупали Вайолет цветок, который она ставила рядом с горшком, когда пи́сала. Ее действия были лишены всякого смысла, и в то же время в ней заключался смысл всего мира.