Приемыш черной Туанетты - Сесилия Джемисон

– О, о!.. – прошептала она наконец. – Как обрадуется папа́!Я не могу благодарить вас сейчас, сэр, я не могу, не могу!.. – У нее хлынули слезы, и, схватив корзину, она бросилась из комнаты.

Когда она прибежала домой, отец все еще сидел, склонившись над работой, совершенно безучастный ко всему на свете, не исключая и дня собственных именин. Дея ничего не сказала ему. Бледная и возбужденная, она бесшумно двигалась, и на лице ее было выражение торжественности.

– Сюзетта, что слышно с обедом? – беспокойно спросила Дея, вбегая в кухню.

– Кончаю, барышня, кончаю! Я купила артишоков; они только-только появились на рынке. А какой пирог удался! И так дешево! Кроме того, я принесла еще целую гору обрезков для Гомо.

– А у меня, Сюзетта, клубника! Госпожа Эйнсворт дала мне… Что-то скажет папа́, когда увидит все это? А книга! А книга!

Она была так возбуждена, что ее маленькие дрожащие ручки с трудом справлялись с фарфором и серебром – остатками прошлых дней, но, наконец, все было готово. Книга, такая долгожданная книга, лежала возле прибора отца; на одном конце стола были фрукты, на другом – цветы, а удивительный пирог красовался посередине. Дея не могла дождаться, когда подадут обед. Она беспрерывно летала из кухни в столовую и обратно, не переставала что-то поправлять, пока, наконец, не наступил торжественный момент – отца можно было пригласить к столу.

– Папа́, ты знаешь ли, что нынче день твоих именин, – оживленно спрашивала девочка, приглаживая волосы отца и поправляя небрежно повязанный галстук. – Я хочу, чтобы ты был красивым. У меня для тебя сюрприз, большой сюрприз!

Скульптор отложил инструменты, снял лупу и равнодушно поднялся с места.

– День именин, дитя? Нет, я совсем забыл об этом. Для меня теперь все дни одинаковы.

– Ты не скажешь этого, папа́, когда увидишь, что я приготовила для тебя. Сегодня чудный день, счастливый день, какого у нас давно не было!

Она распахнула дверь и торжественно подвела отца к изящно сервированному столу. Когда он увидел цветы и фрукты, лицо его посветлело, он заговорил с девочкой так нежно, что сердце ее замерло от радости.

– Да, моя дорогая малютка, это сюрприз для меня! Я совсем не ожидал такого праздника.

Вдруг взгляд его упал на книгу; он порывисто схватил пакет, сорвал обертку, развернул и начал жадно разглядывать рисунки.

– Издание Гашетта, Дея! Где ты достала его? Это мне? Мое навсегда?

– Да, папа́, это тебе. Господин художник дал мне книгу за то, что я хорошо сидела во время сеансов, а я дарю ее тебе. Это мой подарок.

– Ты доброе дитя, Дея, – произнес отец, не спуская глаз с иллюстрации. – Какая прелесть! Это будет чудесная композиция.

– Но, папа́, милый, взгляни же на все остальное. Мамочка Филиппа прислала тебе цветы; Селина испекла для тебя пирог, а госпожа Эйнсворт прислала тебе клубнику. Ну, не милые ли они люди?

Скульптор оторвался от книги и обвел глазами стол.

– Да, моя дорогая, все чудесно, и твои друзья очень добры к нам; но книга, но книга – это лучше всего…

За обедом Дея всячески старалась отвлечь внимание отца от книги. Но он равнодушно ел вкусные блюда, не спуская глаз со страниц. Он был счастлив по-своему, и девочка была довольна.

На следующее утро после праздничного обеда Филипп сидел на веранде, забавляясь с «детьми» отца Жозефа. Было еще очень рано, и Туанетта, занятая хозяйством, была уверена, что мальчик поглощен уроками. Но книги и доска лежали на столе, возле клетки, а Филипп и не заглядывал в них; он не мог ни на чем сосредоточиться, когда перед ним бегали и кружились милые зверьки.

«Нельзя, чтобы они забыли, чему их учил отец Жозеф, – думал мальчик. – Я должен заниматься с ними каждое утро». И он начал повторять с мышами разные упражнения.

Стояло тихое, прохладное утро, солнце только что осветило верхушки питтоспорума в белоснежных цветах; роса сверкала в цветущем жасмине, и каждая былинка и травка переливались алмазами; паутина, раздуваемая ветром, блестела.

Чашка с маисовой кашей и молоко стояли перед Филиппом, и Майор и Певец явились за своей долей. Но мальчик мало думал о пище, как и о книгах, он интересовался приметами надвигающейся ссоры между его любимцами. Птицы, казалось, ревновали Филиппа к «детям» отца Жозефа. Они энергично летали вокруг клетки и яростно клевали железные прутья, между тем как маленькие обитатели клетки метались из стороны в сторону, словно искали спасения от страшных клювов.

Это показалось Филиппу до того забавным, что он громко рассмеялся, чем привлек внимание Туанетты, появившейся на веранде.

– О, мамочка! – кричал Филипп. – Посмотри только на них: Майор и Певец ревнуют.

– А «дети» перепугались: смотри, как они мечутся и дрожат. – И с этими словами Туанетта взяла горсть семян из ящика и бросила на траву взволнованным птицам. – Ступайте-ка лучше поешьте.

«Дети» встали на задние лапки, пресерьезно следя за птицами.

– Как они милы! – сказал Филипп, глядя на мышей. – Я думаю: они не тоскуют по отцу Жозефу?

– Я тоже думаю, – с грустью ответила Туанетта. – Так всегда бывает: с глаз долой, из сердца вон. – И она вздохнула, опускаясь на старую качалку и откинувшись к потертому изголовью. – Я часто думаю, дорогой мой, что, когда я умру, ты тоже забудешь меня.

– Ты не умрешь, мамочка, – твердо сказал Филипп, – но если это и случится, я никогда не забуду тебя, я не могу забыть тебя, если бы даже и захотел.

Туанетта слабо улыбнулась.

– Ты не будешь желать этого, милый, но спустя некоторое время, сам того не замечая, начнешь забывать свою мамочку. Кто-нибудь другой займет ее место в твоей душе. Я часто думаю о твоих новых знакомых – они почти целиком завладели тобой. Я не виню тебя, дитя мое, они очень добры, и художник занимается с тобой. Со временем они, пожалуй, захотят забрать тебя. Пойдешь ли ты, Филипп?

В ее всегда ровном и спокойном голосе проскользнула ревнивая нотка, и худое смуглое лицо отражало тревогу.

– Нет, мамочка, конечно, не соглашусь! Я не оставлю тебя ни для кого на свете. Я счастлив здесь, с моими птицами, цветами и «детьми» отца Жозефа. Я не смогу полюбить другое место и не полюблю никого так, как люблю тебя, мамочка!

Тусклые глаза Туанетты блеснули радостью.

– Как я рада слышать это, мальчик! Я провела с тобой всю твою жизнь, я старалась заботиться о тебе, как могла, и учить тебя только хорошему. У тебя еще все впереди, а я… не могу отдать тебя теперь, я не могу расстаться с тобой; но я стара… стара… и может быть… Ну, ладно, завтракай и постарайся, деточка, найти хоть немного времени для занятий до того, как уйдешь в мастерскую.

Мистер Эйнсворт о чем-то серьезно говорил с женой, когда в комнату вошел Филипп.