Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

— Ох, капита-ан! — восхищался он. — Какое деяние! Как же вы добились, что снег так сверкает под луной, и чернь дерев, и запрокинутые морды святых… И текст понизу замечательный: «Живем в Лесу, молимся Малому Колесу».

— Филемон Ахавыч! — закричала бабушка с кухни. — Хватит гостей заговаривать, стол накрыт!

— Идем, идем, расшумелась!

Старичок пошкандыбал переодеться и к столу вышел в чистом подворотничке. Ратмир торжественно вручил ему кувшинчик, плотно залитый сургучом и завязанный тряпочкой:

— Это от Павла, дедушка. Помните Павла, двухсотника?

— Ну, Павка, как его не помнить! Такой бугай влесов! Я же в калоше его хожу. Справный мужик, почвенник. Его мальцом, бывало, дед бил-бил за дело, обушком… Я и мамашу его знал.

— Вот, просил вам сей сосуд передать с поклоном. Сам, говорит, гроздья давил, по старой вере — жомом. А казенную он на дух не переносит — ну ее, говорит, к скотьему Богу, они там с грязными ногами лезут…

Илья примостился было на лавке возле окна, но пришлось ненадолго привстать — расположившийся ошуюю старичок Филемон Ахавович мановеньем десницы поднял торопыг, степенно прочел над столом «И брашна примаются рушать», и уж затем дозволил сесть и, наконец, вкусить.

Ратмиру подали расписную братину с пенящимся кумысом, он отпил глоток и пустил чашу по кругу. Филемон Ахавович тем временем, содрав печати, вскрыл кувшинчик, потянул носом содержимое, причмокнул языком и негромко хлопнул в ладоши. Тут же бабушка Пу, недовольно бурча, сорвалась с места и поднесла ему потир — кубок, сделанный из позеленевшей стенобитной гильзы. Он плеснул туда из кувшина, поперчил, взболтал, посмотрел искоса на Илью и хмуро предложил:

— Примешь маленько?

— Да вы знаете… Ну, давайте… — нехотя согласился Илья. — За компанию.

— За компанию и Иуда удавился! — подхватил старичок. — Вот за что я вашу популяцию уважаю, так это за компанейство, за иудавизм этот!

Илье принесли ковш, старичок бережно набулькал туда из кувшина, плеснул чуток под стол — пращурам, и они, достойно кивнув друг другу, выпили.

— Столичное… питье… Выморозки! — выдохнул дедушка, понюхав корочки ветеранской пайцзы, выглядывавшей у него из бокового кармашка.

— Давай закусывай, — обратился он к Илье. — Накладывай побольше, вон бери коржики с салом… Оскоромься, ништо! Сгуби кошерную душу!

Он вновь разлил из кувшина, заглянул, сколько там осталось, горько усмехнулся:

— Кушать ваша вера не все позволяет, а пить, конечно, — только подставляй!.. Тоже к вам перейти, что ли…

— Филемон Ахавыч, не болтай! — махнула на него бабушка Пу. — Почечуй тебе на язык! Несет не знаю что…

Филемон Ахавович улыбался, сидя на своей лавке. Кравчий такой старичок, громокипящий. Выпили. Заговорили.

— По мне, жид — понятие растяжимое, — рассуждал дедок, значительно подняв вилку и смакуя жирную винную ягоду. — Есть, ты понимаешь, жиды, ну да не о них речь, а есть просто так себе евреи. У меня у самого ездовой был еврей — рубаха-евреюха. Корифан! Лихой рубака — самолично «коня» аннулировал, тот и крякнуть не успел! И притом душевный человек, даром что тухлым песцом вонял, на дудке играл — заслушаешься, бывало, так и стоишь, раздувши горло, в слезах, покачиваясь… Ну, это уж известно — Иван пашет, а Абрам пляшет!

Расплескивая, он щедро наполнил емкости:

— А ты, значит, отцом учителем придурился? Учишь не знаешь чему… Молодца! Вот у нас на курсах младших старшин тоже все учили: «Жидивска, мол, экспаньсья нэ мает кордонов!» Теории разводили! А после курсов — драную папаху на голову, ржавую пику за спину, плеть допотопную за обмотки заткнули (сапог в помине не было, мне смешно, когда на картинках воинство в сапогах, то брехня) — и «За обиду сего времени! За землю Русскую!» — по-пластунски в пекло! Тут уж, в плавнях армагеддонских, вплотную столкнулись, дрючки скрестили — за веру православную! — полетели клочки по закоулочкам! Влет бил и в лед вбивал!..

Старичок исступленно рванул гайтан на жилистой шее, доставая нательный железный крест и, зажав его в кулаке, сунул Илье под глаз — обороняясь…

Десятиклассники, по-детски быстро сметя все со стола, бесшумно вставали с лавок, благодарили Бога и хозяев, и двигались помогать по хозяйству.

Илья же с дедом сидели, пили и общались.

— …ну а темником у нас был Зиккурадт Карла Карлыч, из коптских дворян, с таким, знаете ли, моноклем в одном глазу и черной повязкой на другом, — рассказывал Илья, делая маленький скромный глоточек. — И кокарда у него была на папахе, вот не соврать, с кулак — горит! Ввел он, как положено, палочную дисциплину, муштру, шагистику, песни под барабан, за что его любили. К солдатам обращался исключительно: «Ну, малыш…» Кличка ему была Папахен.

Дед Филемон, воспламенившись, вспоминал Великую Общественную свару промеж племенем Белой Глыбы и людьми Алой Дыбы, воскрешал в памяти боевые эпизоды решающего Стоянья под Москвой-товарной, когда уже казалось, что все, кранты — штаны полны, мешки набрякли, хватай хоругвь, вокзал отходит, — но тут в дело были брошены резервы Третьего Белорусского и Первого Павелецкого!

— …Одно в нем было: в пьяном виде призывал к себе в ставку, прижигал железом и просил совета. Также и жена его, породистая баба, очень донимала баловством. И не отнекаешься — щипалась с вывертом. Ну, кто Илья, посудите, и кто она — жена Бесконечного Существа, Воинского Начальника!.. Кстати, пал он впоследствии за Русь — полез в прорубь подводный колокол испытывать, да сигнальную веревку не так дернул, ну, бултых, отпустили его…

— Засадный заградотряд Дмитрия, ты понял!.. — стучал кулаком Филемон Ахавович. — Генерал Мороз! Для сугреву дубравы жгли, рогом перли, дым стоял небу по колено — в тот день мы Ему, штафирке, бороду-то подпалили!

Он схватил кувшин, принявшись лакать через край, расплескал и с шумом стал слизывать со стола.

Илья выглянул в окно. Там мальчики с радением и тщанием кололи дрова. Силушка в них играла, поэтому они успевали еще и бороться, катаясь по снегу, а то принимались метать топоры — кто дальше, накидывать аркан на кол, прыгать через сани, стоящие у ворот.

Филемон Ахавович, гулко глотнув и облизнувшись, щедро вручил посудину:

— Давай прямо оттеда, хвати лишку!

Потом, несколько ошалев от выпитого, старичок-фронтовичок принялся объяснять Илье, так как же все-таки отличить жида от еврея (се он, а не иное) — ведь, казалось бы, все на одно лицо и любят друг друга…

— Уши, уши у этих не такие! — отчаянно втолковывал он. — У этих они значительно больше, чем у этих, мясистые, оттопыренные такие. В полевую сумку этих девять штук влезает, а этих шесть с трудом запихиваешь, и те торчат…

Старый воин снова припал к кувшину, а оторвавшись, икнул и мрачно уставился на Илью:

— Молчишь, ибо благоденствуешь? Нам хрен с таком, а вам хала с маком? В баньку бы тебя сводить… Там ориентировки и особые приметы враз проявятся! Там-то не смоешься!