Тайна священного колодца - Василий Михайлович Чичков

с причудливыми фасадами на берегу залива до сих пор привлекают внимание приезжих.

Отношения между людьми здесь строились согласно их имущественному положению и цвету кожи. И соответственно этому создавались клубы и различные общества, вступительные взносы в которые достигали тысячи долларов.

Участь негров в этом городе была особенно горькой — они не имели права войти в ресторан, посетить городской пляж, снять квартиру в доме, где живут белые. В городском саду для них была сделана специальная «черная дорожка».

Я поглядываю на Пако, который, чуть откинувшись назад, по-хозяйски сидит за рулем и неторопливо ведет машину по улицам Сьенфуэгоса.

Машина остановилась у внушительного здания, которое всем своим видом, мраморными ступенями, массивными входными дверями, полукруглыми окнами, говорило о вечности. Это бывший лицей. Теперь здесь разместился Совет культуры.

Пако проводил меня в кабинет директора Совета культуры, а сам куда-то ушел. Я огляделся — мраморные стены, мраморный пол, старинная резная мебель. У письменного стола — кресло с высокой спинкой. Мысленно я представил в этом кресле директора Совета культуры — человека преклонных лет, убеленного сединами. Но в кабинет в сопровождении Пако твердой походкой вошел мулат, которому вряд ли было больше тридцати пяти лет. По его жесткому рукопожатию было ясно, что он из рабочих.

— Директор Совета Франциско Висенте, — отрекомендовался он, опустился в кресло, закурил сигару, включил вентилятор, по-деловому спросил: — С чего начнем?

— Быть может, расскажете про ваш Совет? — попросил я, несколько растерявшись от такого прямого вопроса.

— В Совете есть отделы литературы, развлечений, музыкальных школ, школ живописи и памятников. Наша задача — развивать культуру, привлекать людей в качестве зрителей и в качестве участников спектаклей, — начал свой рассказ директор. — Прежде у нас не было национальной культуры.

— Это точно, — подтвердил Пако.

— Своего, кубинского, часто стыдились, особенно богатые люди. В кино крутили чужие фильмы, главным образом американские. Драматических театров не было, оперы не было. Литература, в основном, была иностранная…

В устах Франциско слово «культура» звучало торжественно и значимо. И я поймал себя на мысли, что в нашей стране его произносят иначе, без ударения, очевидно потому, что культура у нас уже давно стала доступной для всех. Ну кто из нас не имеет возможности пойти в театр, купить книгу или посетить выставку?

А Франциско между тем рассказывал о существовавшем в Сьенфуэгосе до революции обществе «За культуру и науку», в которое входили дамы из состоятельных семей. Они приглашали знаменитостей из-за границы, и те выступали лишь перед избранными.

— Теперь нет искусства для богатых и для бедных, — продолжал Франциско. — Есть искусство для народа. И его задача — формировать духовный облик нового человека. В шестьдесят третьем году на Кубе было десять театров, в семьдесят первом — сорок четыре.

Закончив беседу, мы отправились в школу изящных искусств. По дороге я развернул сложенный вчетверо листок бумаги, который мне вручил Франциско. Это было «Обращение Совета культуры к рабочим и служащим города Сьенфуэгоса». В обращении говорилось: «Мы приглашаем в Школу искусства. Это способствует культурному развитию. Рабочий, который поступает в школу, должен быть активным на производстве, иметь образование не ниже шести классов. Поступая в школу, рабочий должен дать обещание, что, окончив ее, он два года добровольно отработает на своей фабрике в качестве инструктора по вопросам искусства и культуры».

Пако остановил машину у небольшого двухэтажного здания, напротив старинного отеля «Сан-Карлос». Нас встретил директор Школы искусств Леопольдо. Он крепко пожал нам руки и повел по классам.

— Здесь изучают историю искусств, тут преподают композицию рисунка, графику, скульптуру… В школе учатся пятьдесят семь человек. Занятия у нас вечерние.

— Вы художник? — спросил я Леопольдо.

— Я окончил эту школу в первый год ее существования. А раньше был рабочим.

— А кто же начинал все это дело?

— Есть у нас один художник-профессионал… — И Леопольдо представил нам пожилого человека: — Педро Суарес.

— Рисовать я начал очень рано, еще в детстве, — сказал Суарес. — Семнадцати лет поступил на работу в сапожную мастерскую: надо было зарабатывать на жизнь. А рисовал по вечерам. И вдруг пришло сообщение, что для жителей нашего города есть три места в Национальной школе изящных искусств. Был объявлен конкурс, в нем приняли участие тридцать три претендента. Я оказался в числе трех победителей и поехал в Гавану учиться. Студенту в то время платили девятнадцать песо в месяц. Конечно, на эти гроши прожить было очень трудно…

— Наш Педро Суарес — мастер на все руки, — сказал директор. — Выступал в цирке с фокусами, делал чемоданы из картона. Не простые — художественные…

— Смеетесь! — хмуро перебил его Суарес. — В те годы, если ты не из состоятельной семьи, стать художником было невозможно. Кроме того, что ты должен питаться на эти девятнадцать песо, тебе еще нужно было покупать краски, кисти, бумагу. Один лист бумаги стоил пятнадцать сентаво. Поэтому я рисовал, стирал, снова рисовал на одном и том же листе.

— И все-таки стали художником?..

— Школу окончил, а художником не стал. — Суарес угрюмо смотрел на меня. — На буржуазной Кубе искусство и литература были уделом богатых людей. Ведь художник должен был иметь краски, мастерскую, выставлять свои картины — и все это за свой счет. Точно так же, как писателю нужно было издавать книги за свои деньги. Так что, получив диплом художника, мне пришлось работать сапожником…

— В городе было всего два художника, — сказал Франциско. — Но они, главным образом, рисовали местных помещиков и членов их семей. Когда произошла революция, они удрали вместе со своими хозяевами.

Суарес посмотрел на меня. Глаза у него были усталые, глаза человека, много повидавшего в своей жизни.

— После революции, — сказал он, — я получил мастерскую, стал работать и как художник, и как преподаватель.

В класс вошел молодой человек, почтительно поздоровался с нами и, посмотрев на часы, сел неподалеку: до начала урока оставалось еще минут десять.

— Это тоже наш преподаватель, Эктор Вега, — заметил Леопольдо. — Недавно он окончил Национальную школу искусств в Гаване.

Эктору Вега было года двадцать четыре, не больше.

— Расскажи товарищу, как ты учился, — попросил директор.

— Подал заявление, — сказал Эктор. — Были экзамены. Я их выдержал. Прошел политическое собеседование. Меня зачислили.

— Тебе давали бесплатно и бумагу и краски? — спросил Суарес.

— А как же! Все давали бесплатно. Даже питание, одежду. Во время каникул нас за государственный счет возили домой и обратно.

Видимо, молодому человеку больше рассказать было нечего. Он доверчиво смотрел на нас. Я переводил взгляд с его открытого розовощекого лица на изрезанное глубокими морщинами лицо Педро Суареса. Два человека. Две судьбы…

В класс входили