Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

– Несут, несут! – заволновалась толпа.

Из дверей стали попарно выходить офицеры. Они несли на подушках многочисленные русские и иностранные «кавалерии», фельдмаршальский жезл, бриллиантовую шпагу и прочее. За ними шли хоры певчих.

– Певчих-то, певчих сколько!

– В черных кафтанах – придворные! Сам Бортнянский вон!

– А поют-то какие?

– Архиерейские.

– Наши, псковского подворья, тоже не поддадутся и придворным…

– Нет, лучше Бортнянского капеллы не споешь!

За певчими потянулась бесконечная вереница дьяконов, иеродьяконов, протодьяконов. Потом попарно пошли со всей столицы и ближайших монастырей десятки иереев. Наконец за черными клобуками архимандритов блеснули золотые митры трех архиепископов во главе с петербургским – Амвросием.

И вот в дверях показался гроб.

Толпа зашелестела, точно ветер прошел по кустам, закрестились, кто-то запричитал, кто-то воскликнул: «О, Господи!»

Смотрели, не отрываясь, как гроб подымали на колеcницу, как над гробом устанавливали великолепный, малинового бархата с золотым фигурным подзором[121] балдахин на восьми столбах.

Шнуры поддержали офицеры.

Раздалась команда отомкнуть штыки «на погребение».

И оркестры полковой музыки заиграли печальный марш.

Траурная процессия медленно тронулась к Александро-Невской лавре.

Огнев и Зыбин шли в густой, многотысячной толпе, которая провожала генералиссимуса Суворова в его последний путь. Улицы были запружены народом. Все окна, балконы и крыши домов усеяны людьми. Мальчишки, точно галчата, сидели на деревьях.

Огнев шел, задумчиво глядя себе под ноги. Зыбин говорил с каким-то чиновником, обсуждали все то же, всем известное и всех возмущающее: что царь велел отдавать на похоронах почести Суворову не как генералиссимусу, а лишь как фельдмаршалу. Оттого нигде не было видно гвардии.

Огнев задумался – не слыхал и не видал ничего. И вдруг Зыбин толкнул его в бок и с ужасом зашептал:

– Гляди: царь!

Огнев поднял голову.

Подходили к Невскому. На углу близ Гостиного ряду, верхом на лошади, со шляпой в руке, ждал Павел I.

Когда толпа, в которой шли Огнев и Зыбин, поравнялась с местом, где стоял Павел I, его уже не было: пропустив мимо себя гроб, царь поскакал прочь, к Неве.

Огнев только покосился в ту сторону.

В воротах Александро-Невской лавры траурная колесница остановилась, высокий балдахин мешал проехать.

– Не проходит в ворота!

– Не пройдет! – оживленно загудели кругом.

– Пройдет! Наш батюшка Суворов всюду проходил! – звонко сказал Зыбин и уже заработал локтями, пробираясь вперед, чтобы помочь.

Но колесницу подтолкнули те, кто оказался ближе. Она с трудом въехала в узкие монастырские ворота. Печальное, хватающее за душу заупокойное «святый Боже» с особенной четкостью раздавалось под этими сводами. Звучало неотвратимо и беспощадно.

Слезы брызнули у Огнева из глаз. Он рванулся к колеснице. Рванулся вперед, за Суворовым, как всю жизнь привык следовать за ним. Зыбин не отставал от товарища.

Но у самых ворот дюжий полицейский чин, в треуголке и перчатках до локтей, ударил Огнева в грудь.

– Куда, кислая шерсть? Ос-с-сади назад! – прошипел он, тараща глаза.

Огнев и Зыбин оторопело подались назад.

Мимо них в узкие ворота хлынули толпой господа.

Протягивая полицейскому билетики с траурной каемкой и прижимая к груди треуголки, теснились, лезли какие-то важные, с орденами на шее чиновники, надушенные, напудренные дамы в трауре. Те, кого так не жаловал при жизни батюшка Александр Васильевич.

Цепь нахальных ражих полицейских мигом – от одного к другому – оттерла Огнева и Зыбина к краю площади, туда, где толкался «подлый» народ: замашные рубахи, чуйки, бабьи платки.

Удрученный Огнев вытирал ладонью лицо.

– Всю жизнь с нами был. С солдатом. С простым народом. Сам простой был. А тут оттерли нас… – вырвалось у Зыбина, который стоял, растерянно моргая глазами.

– Ничего, Алешенька, – ответил Огнев. Голос у него дрожал от негодования. – Нашего батюшку Суворова от русского народу не отделишь!.. Он всегда был и будет с нами!

1938–1941

1944–1946