Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст

сравнивает жестокий мир позднесоциалистической России с цивилизованным Западом, где насилие преследуется по закону. Но сцены из ее книги очень напоминают случаи с участием Харви Вайнштейна в Нью-Йорке, которые позднее опишет Ронан Фэрроу[1134]. Границы между свободной любовью, промискуитетом и эксплуатацией по-прежнему легко размываются и на Востоке, и на Западе.

Другой запретной темой была, конечно, любовь между людьми одного пола, неважно какого, причем как среди хиппи, так и в советском обществе в целом. По словам одной хиппи, бывшей не последней фигурой в хипповском движении 1980‐х, «лесбиянок в системе не уважали и не поддерживали, вообще среди старой системы очень распространена довольно грубая и жесткая гомофобия, которая отчасти коснулась и меня»[1135]. Нежелание хиппи как-либо обсуждать однополую любовь, трансгендерность или транссексуальность удивляет, если учесть, что хиппи часто одевались и вели себя наперекор гендерным стереотипам. Андрогинность хиппи, как мужчин, так и женщин, рассматривалась прежде всего с точки зрения вызова общепринятым советским нормам, редко подвергая сомнению более глубокие и более широкие установки, касающиеся секса и сексуальности. В то же время существует много свидетельств того, что некоторые мужчины-хиппи любили переодеваться в женскую одежду — «веселья ради», как они говорили. И, учитывая отличные портновские навыки, которыми обладали участники сообщества, они создавали неплохой дрэг. Но даже «обычная» хипповская одежда была вполне гендерно нейтральной: струящиеся силуэты длинных юбок и штанов, длинные распущенные волосы у юношей и девушек. Блузки и рубашки, как и хайратники (повязки на голову), браслеты, сумки и ремни, могли носить и те и другие.

Какое-то время московские хиппи собирались возле фонтана на площади у Большого театра (в советское время — площадь Свердлова), деля это место с гей-сообществом Москвы. «Центровые» хиппи переняли сленговое название этого места — «плешка», место, где знакомятся геи[1136]. Эти две группы на удивление мало пересекались. Но оба сообщества тем не менее взаимодействовали друг с другом, обладали одинаковым чувством юмора — и, конечно, и те и другие ненавидели советскую власть и потребляли много алкоголя. По разным свидетельствам, некоторые хиппи привлекали внимание гейской тусовки, например стройный длинноволосый Азазелло с его андрогинной внешностью пользовался особой популярностью, соответствуя, видимо, их идеалам красоты[1137].

В свою очередь, некоторые хиппи были сильно впечатлены дерзкой смелостью гомосексуального сообщества, в своем нонконформизме рискующего гораздо больше них: за гомосексуальные отношения полагался уголовный срок, тогда как хиппи могли подвергнуться задержанию комсомольским патрулем или милицией и аресту максимум на 15 суток. Саша Бородулин вспоминает легендарного Маму Владу, харизматичного лидера геев: «Мама Влада был у них самый главный. Очень смешной был. Какие-то танцы они там устраивали. У нас такая песня была: „Без женщин жить нельзя на свете, нет!“ — они там вставали, какие-то шарфы надевали, ноги поднимали и кричали: „Без женщин можно жить на свете, да!“»[1138] Такие перформансы не слишком отличались от того, что часто устраивали хиппи, чтобы шокировать прохожих. Но этим отношения хиппи с геями ограничивались, не считая отдельных случаев, например Андриса Гринбергса из Риги, который был открытым бисексуалом.

Ил. 86. Азазелло, чувственный и андрогинный, конец 1970‐х годов. Фото из архива А. Калабина (Музей Венде, Лос-Анджелес)

Все то, что происходило в хипповской среде между однополыми парами, тщательно скрывалось, как и во всем остальном советском обществе. Азазелло вспоминал, как его приятель после многих лет дружбы предложил ему заняться настоящей «мужской любовью». Азазелло отказался, недоумевая, что все это могло означать. Но в целом, по его признанию, ничего хорошего о гомосексуалах он не думал. Чуть проще он относился к лесбийской любви. Долгие годы он хранил открытку, написанную и отправленную Светой Марковой Свете Барабаш, в которой она вспоминала «кайфовое тело» своей подруги и ночь, когда они занимались сексом втроем с каким-то парнем, которого она называет Индейцем. Азазелло тем не менее открытка впечатлила, и, хотя он обрезал ее с двух сторон, чтобы вставить в рамку (на обороте открытки был рисунок), без всяких сомнений он знал этот текст наизусть[1139].

Мои веки тяжелы от кайфа. Губы влажные, я облизывалась, читая твое письмо. Мне стало жарко, и я сняла клоуз. Вспомнила твоего тела кайфовое тепло и твой жар, перемешивающийся с шуршанием простыни, когда мы найтали с Индейцем и <нрзб>. И розовое утро, опьяняющий ч<нрзб>, вкус курабье с вареньем на кончике языка. Смуглое тело Индейца в красной пижаме и твои глаза кристаллически пьяные разлетевшиеся по комнате застывшие покачиваясь на всех предметах вокруг. Глаза, подстегивающие на приключения и тревожно-оглаживающие. Я была счастлива с того момента, когда я увидела т<ебя>, наслаждалась полноценностью нашего контакта. Я плавала в тебе[1140].

Я совсем забыла о том, что Азазелло упоминал об этом эпизоде лесбийской любви во время нашего с ним интервью, и только много лет спустя нашла эту открытку, разбирая его огромный архив. Было очевидно, что он хранил ее ради рисунка на обороте, но со временем оценил и текст. Выяснилось, что Света Барабаш, с которой он прожил вместе десять лет, не рассказывала ему об этой — сексуальной — стороне своей дружбы со Светой Марковой. Эта открытка — единственное письменное наследие Царевны-лягушки, которое мне удалось найти, хотя в сообществе многие знали, что она писала из американского изгнания длинные и очень интересные письма своей подруге Офелии. Мне показалось весьма характерным, что единственное описание сексуальной любви в хипповских архивах принадлежало перу женщины. Это было свидетельством любви, страсти, женской дружбы — и молодости. Потому что быть герлой означало — как и само это слово — быть молодой.

ОТ ГЕРЛЫ К СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЕ

Самыми большими врагами для женщин-хиппи были время и возраст. Хипповская культура жила сегодняшним днем и отрицала взросление. Хиппи были детьми цветов — питерпеновскими созданиями, цеплявшимися за свою невинность и отказывающимися участвовать во взрослой жизни. У них не было плана действий, который помог бы им ориентироваться по мере взросления и старения, потому что возраста как фактора, меняющего жизнь, на планете хиппи не существовало. Для СССР это было верно вдвойне, как из‐за особой культуры советских хиппи, так и из‐за притеснений, в условиях которых им приходилось существовать. В своем отрицании советской повседневности они были квазиантинаталистами (антинаталисты — сторонники ограничения рождаемости. — Прим. пер.). Преследования со стороны государства приводили к тому, что их