Несостоявшаяся ось: Берлин - Москва - Токио - Василий Молодяков

Собеседники расстались в ожидании ответа из Токио, но никаких иллюзий у Молотова не было. 22 ноября он кратко телеграфировал Сметанину: «Беседа показала, что пока с нашими переговорами ничего не выходит. Мы, во всяком случае, подождем, ускорять события не имеем желания». В эти дни Сталин и Молотов готовили контрпредложения Гитлеру, рассчитывая если не на их принятие, то, по крайней мере, на продолжение диалога. Они видели себя на коне и не желали идти на уступки – по крайней мере, первыми, но к «торгу» были готовы.

«На всякий случай» в тот же день заместитель наркома С.А. Лозовский сообщил советскому полпреду в Чунцине А.С. Панюшкину: «Думаем послать в помощь китайцам авиацию и артиллерию и также бензин… Договоритесь об этом лично с Чан Кайши в конкретном порядке. Мы не знаем, нужны ли китайцам также ручные и станковые пулеметы. Если нужны, можем послать».[600] На фоне переговоров с Японией это выглядело, прямо скажем, не вполне честно, но не стоит забывать о таком нюансе: Чан Кайши покупал советское оружие прежде всего на американские деньги, попадавшие таким образом в Москву. А советско-американские экономические отношения в тот момент, как известно, находились в «точке замерзания».

Отправляя телеграмму Сметанину, Молотов, возможно, уже был знаком с сообщением полпреда в Турции С.А. Виноградова о его встрече с японским послом Курихара. Курихара был одним из лидеров «фракции обновления» и «правой рукой» ее лидера Сиратори; он занимал важные посты в центральном аппарате МИД (начальник Исследовательского и Азиатского бюро) и боролся за продвижение Сиратори в министры, а потому тоже считался «возмутителем спокойствия». Поэтому его удалили из Токио сначала в Бухарест, потом в Анкару. В начале разговора с полпредом Курихара «выразил надежду на то, что переговоры, которые ведутся в Москве , приведут обе договаривающиеся стороны к благополучным результатам». Посол говорил о враждебности США и Великобритании к Японии, но заметил, что «Америка, угрожающая вступлением в войну против нас, вряд ли в действительности пойдет на эту войну». «На мой вопрос, – продолжал далее Виноградов, – заданный в ироническом тоне , имеет ли Япония уже какие-либо результаты от тройственного пакта, посол ответил, что Япония пока еще нет, «для этого необходимо заключить некоторое соглашение с Вашей страной». Далее он намекнул на то, что сейчас идет работа над расширением тройственного пакта. На мое ироническое замечание, что, по-видимому, эта работа по расширению пакта представляет трудности, так как мир уже заранее поделен между тремя его участниками, японец, смеясь, заявил, что для СССР оставлена вся Центральная Азия с Афганистаном, Индией и Персией».[601]

Относительно предполагаемой реакции Токио Молотов не ошибся. Следующий разговор с Татэкава 13 декабря, посвященный в основном вопросам рыболовства, прошел на повышенных тонах. Нарком умел быть резок и даже груб. «Т. Молотов подчеркивает, что если Япония думает оставить без изменений на веки вечные Портсмутский договор, на который в Советском Союзе смотрят так же, как в Западной Европе смотрят на Версальский договор, то это является грубой ошибкой… О принятии предложения, сделанного Татэкавой, не может быть и речи».

Что именно вызвало столь резкую реакцию? Неуступчивость Токио, которую нетрудно было представить заранее? Отсутствие ответа из Берлина, которого ждали уже почти месяц? Задержка встречи Деканозова с Гитлером, которой в Москве придавали преувеличенное значение? Во всяком случае, в тупик зашли не только переговоры о пакте, но советско-японские отношения в целом, несмотря на то, что Мацуока периодически приглашал к себе Сметанина для малосодержательных, но зато «задушевных» бесед.[602] Поговорить министр любил – были бы собеседники! Сейчас Москва дала понять, что ждет от Токио радикальных решений. Беседы Молотова и Лозовского с Татэкава по текущим вопросам, состоявшиеся в канун Нового года 27, 28 и 30 декабря, четко показывают это.

Министру ехать в дальний путь

Тогда Мацуока решил действовать сам. Сначала он сменил посла в Берлине, назначив на этот пост «проверенного» Осима вместо непопулярного у нацистской верхушки Курусу. 3 февраля на заседании координационного комитета правительства и императорской ставки он представил вниманию руководства страны «Основные принципы ведения переговоров с Германией, Италией и Советским Союзом». Предлагаемая программа действий ставила главной целью заключение четырехстороннего пакта со следующими позициями в отношении СССР:

«1) Продажа Японии Северного Сахалина (с помощью давления Германии на Советский Союз), или, если это окажется невозможным, поставка Японии 1,5 млн тонн советской нефти, даже если потребуется оказать помощь СССР со стороны японского правительства в добыче.

2) Японское признание советских позиций в Синьцзяне и Внешней Монголии (Монгольской Народной Республике) в ответ на советское признание японских позиций в Северном Китае и Внутренней Монголии; отношения между Синьцзяном, Внешней Монголией и СССР будут решаться между СССР и Китаем .

3) Прекращение советской помощи Чан Кайши.

4) Создание комиссии из представителей Маньчжоу-Го, СССР и Внешней Монголии для определения границы и разрешения конфликтов.

5) Заключение рыболовного соглашения на основе предложений Татэкава о конвенции или аннулирование японских рыболовных концессий, если это окажется необходимым для урегулирования дипломатических отношений между СССР и Японией.

6) Предоставление Советским Союзом железнодорожных вагонов и фрахтовых скидок для обеспечения крупномасштабной японо-германской торговли».[603]

Ничего принципиально нового предложения министра не содержали. Несколько слов надо сказать только по поводу последнего пункта. В декабре 1940 г. Татэкава уже ставил этот вопрос перед Молотовым, но нарком, видя нежелание японской стороны принимать его предложения, не спешил с урегулированием этого вопроса. На что рассчитывал Мацуока, непонятно. На давление Германии? На соблазнительность перспектив «союза четырех», перед которыми должны были отступить все «мелочи»? Может, на личное обаяние?

Премьер Коноэ поддержал эти инициативы. Убежденный противник коммунизма, опасавшийся его проникновения в Японию, он настороженно относился к двустороннему сближению с СССР, но охотно согласился на «пакт четырех», предполагая, что это, во-первых, предотвратит вступление США в войну (чего принц боялся и всеми силами стремился избежать), а во-вторых, многосторонний характер комбинации помешает Советскому Союзу «давить» на Японию. Кроме того, прочный «евразийский блок» будет заведомо непобедим за пределами двух Америк, что открывало пути к реализации глобальных геополитических и геостратегических проектов «меланхолического принца» и его окружения.[604]