Мэрилин Монро - Дональд Спото

Существует определенная информация и о том, что делалось за рамками кадра. Последний эпизод, отснятый в ноябре этого года, представлял собой вторую сцену Мэрилин в картине, когда она, стоя в строю хористок, оказывается представленной принцу-Оливье. От Элси требовалось вежливо поклониться, и Мэрилин вместе с Оливье, словно желая помириться в свой последний день на съемочной площадке, — придумали ситуацию, в точности дублирующую их первое совместное выступление: тонюсенькая бретелька ее платья лопается, и актриса вскрикивает: «Ах, не беспокойтесь, пожалуйста, я пристегну булавкой».

С этого момента Мэрилин играет уверенно, а в заключительном кадре, когда прощается с принцем, она по-настоящему трогательна — печальная и мудрая Золушка, которая побывала на балу по случаю коронации монарха, но сейчас знает, что мужчина ее мечты так и останется навсегда в одних лишь мечтах. Этот тончайший и полный сладости — с горчинкой — эпилог выявляет в конце ленты значение длинной сцены литургического характера, разыгравшейся ранее в Вестминстерском аббатстве. Здесь Оливье весьма разумно велел Джеку Кардиффу снимать не детали церковного обряда, а полную пиетета реакцию хористки, обладающей прекрасным в своей чистоте сердцем. Здесь наличие «неосознанной мудрости» столь же зримо, как свет, пробивающийся сквозь витражи храма, а когда хор поет радостные гимны, глаза Мэрилин полны удовлетворенного облегчения. В этой сцене режиссер и актриса невольно преодолели все препятствия, все болезненные разногласия, делившие их более четырех месяцев. В конечном итоге, ведь им обоим хотелось одного и того же: добиться наилучшего результата. Элси в исполнении Мэрилин и Шери, сыгранная ею в «Автобусной остановке», — самые лучшие актерские работы в карьере Монро, два самых больших ее достижения в этом трудном и полном сложностей году.

22 ноября супруги Миллер вернулись в Нью-Йорк. По данным бухгалтерии студии «Уорнер бразерс», Мэрилин отработала пятьдесят четыре дня, а Оливье — всего на двенадцать больше; однако сплетни, циркулировавшие тогда и в последующие годы, привели к тому, что сложилось следующее впечатление: Мэрилин была безответственной и нашпигованной наркотиками актрисой, которая функционировала с трудом. «Принц и хористка» убедительно опровергает подобные мнения; стоит подчеркнуть и еще один факт, ушедший от внимания прессы: фильм был отснят без превышения предусмотренной сметы расходов и потребовалось всего два дополнительных съемочных дня на повторение нескольких сцен."

К концу года утомленная, встревоженная, не уверенная в своем браке, своей кинокомпании, своих друзьях и своем будущем Мэрилин попросила Артура отправиться на зимние каникулы — и так они и поступили. Новый год эта пара встречала и приветствовала в солнечной приморской деревеньке, метко названной Мутпойнт (что означает «место встреч») и расположенной на северном побережье Ямайки.

1957 год явился началом второго длительного перерыва в кинематографической карьере Мэрилин Монро. Оставив в 1954 году Голливуд после съемок «Зуда седьмого года», она вернулась туда только весной 1956 года для участия в картине «Автобусная остановка»; вслед за ее завершением актриса совершила четырехмесячную вылазку в Лондон, где создавался фильм «Принц и хористка». И вот после того, как на прошлогоднем лицевом счете Мэрилин появились две необычные для нее работы, она попробовала вести спокойную, сугубо частную жизнь — и взяться за совершенно иную роль. Будучи женой драматурга с мировой славой, но на сегодняшний день странным образом вялого и тяжелого на подъем, Мэрилин хотела сыграть роль супруги нью-йоркского еврея, но эта роль оказалась для нее столь же неподходящей и неприятной, как и в двух предшествующих попытках брака.

Сама она полагала, что у нее нет выбора. В поисках собственной идентичности Мэрилин еще раз постаралась быть лояльной спутницей жизни, которая по-хозяйски ведет семейный дом. И хотя предпринимаемые ею старания справиться с возложенными на себя обязанностями иногда даже трогают, она потерпела в этом деле поражение, поскольку ее рвение было и нереальным, и неискренним; подобное самоунижение представляло собой для нее скорее отступление, нежели шаг вперед.

Такого рода возврат к функциям домашней хозяйки, столь противоречащим ее натуре, был тем более проблематичен, что окружение восприняло это как выбор актрисы, совершенный в тот момент, когда кинокомпании ММП — ее единственной надежде на обретение независимости и самостоятельное определение своей судьбы — грозил крах. Может быть, как раз поэтому Мэрилин столь отчаянно уцепилась за свою новую роль, с удовольствием воспринятую другими, но губительную для нее самой.

Артуру Миллеру временами было вполне достаточно куриного бульона, каши и тертого хрена, хотя, по иронии судьбы, в данном случае именно неработающая жена содержала мужа. Мэрилин верила в талант Артура, хотя не видела, чтобы он его использовал: работал тот над своими текстами нерегулярно, и из его работы мало что получалось. Артур тоже почувствовал, что происходит что-то нехорошее. «Я был выбит из равновесия и оказался уже не в состоянии со стопроцентной уверенностью предвидеть ее настроения. У меня складывалось впечатление, словно пережитое Мэрилин в Англии разочарование в том идеале, каковым я ей до этого казался, изменило ее до неузнаваемости», — и как вы прикажете воспринимать эти слова, если не в качестве обходного способа уклончиво признаться в нанесении жене настолько сильной раны, что та потеряла к нему доверие.

Кроме того, отношение Артура к Мэрилин было неоднозначным. «Я испытывал потребность сделать что-нибудь для нее... подарить что-то», — как довод и выражение признательности ее красоте и характеру. Но если он видел в ней трагическую музу, то одновременно считал ее «ребенком, маленькой девочкой, к которой плохо относятся». Элиа Казан подозревал, что Артур излагал жене будущее «в розовых тонах», рассказывая ей о том, как она станет элитарной актрисой, играющей в добротных пьесах, которые он ей предоставит. В этом, оказывается, и состояла снисходительная благосклонность со стороны человека, который в 1957 году сам оказался в творческой яме — драматургом невольно овладела лень, которая передалась и Мэрилин.

В январе они сняли квартиру на Восточной пятьдесят седьмой улице, 444, на четырнадцатом этаже здания, непосредственно прилегающего к дому на Саттон-плэйс, 2. Там Мэрилин с помощью своего художника-модельера Джона Мура поиграла в декоратора интерьеров. Она удалила одну стену и из двух комнат соорудила одну большую, где организовала салон и столовую, покрыв часть стен, а также потолка зеркалами, а остальное выкрасив в белый цвет. По сути дела, белым было всё: рояль, тахта, тяжелые стулья и несколько других предметов из меблировки. Квартира выглядела словно съемочная площадка начала тридцатых годов, несколько напоминая спальню Джин Харлоу из «Обеда в восемь». Однако, как вспоминают друзья, в частности Норма Ростен, Мэрилин никогда не считала окончательно завершенными операции по дальнейшему украшению этой квартиры, да и прочих своих жилищ: она все время что-то переставляла, меняла мебель, шторы, аксессуары и предметы искусства как в сельском доме, который они в конечном итоге все-таки купили в Коннектикуте, так и в дачном домике, снимавшемся на Лонг-Айленде.