Бен-Гур - Льюис Уоллес

Проводив ее до двери, он с церемонной вежливостью приподнял закрывавший вход полог, чтобы она могла выйти.

– Мир тебе, – сказал он на прощание, пропуская ее перед собой.

Когда Бен-Гур вышел из залы, в его движениях была лишь малая доля той энергии, с которой он вошел в нее. Шаги его были медленны, он шел низко опустив голову. Открыв для себя, что человек с искалеченной спиной вполне может сохранить здравую голову, он раздумывал над этим открытием.

Оглядываясь назад, думал он и о том, что за все это время даже не подозревал, что египтянка действует в интересах Мессалы, но весь последний год все больше и больше слепо вверял себя и своих друзей ее милости – и это была разверстая рана на гордости молодого человека. «Я вспоминаю теперь, – говорил он себе, – что она не сказала ни слова возмущения в адрес наглого римлянина у Кастальского ключа! Припоминаю, как она восхваляла его во время лодочной прогулки по озеру в Пальмовом саду! И, ах! – Остановясь на ходу, он яростно ударил ладонью левой руки о сжатую в кулак правую. – Ах, эта тайна свидания, назначенного ею во дворце Айдерне, теперь совершенно понятна!»

Рана эта, надобно заметить, была нанесена его гордости, а люди, к счастью, не очень часто умирают от подобных ран и даже не слишком долго выздоравливают от них. Остановясь, он воскликнул вслух:

– Благословен будь Господь Бог за то, что эта женщина больше не имеет силы надо мной! Я чувствую, что больше не люблю ее!

И, словно освободясь от прижимавшего его к земле груза, он снова двинулся вперед, но уже гораздо более легким шагом. Выйдя на террасу, с которой один пролет лестницы вел вниз во внутренний дворик, а другой – наверх, на крышу, он стал подниматься вверх. Преодолев последнюю ступеньку, он внезапно остановился в раздумье.

Не мог ли Балтазар быть ее сообщником в столь долго тянувшемся маскараде? Нет, нет. Лицемерие и фальшь нечасто скрываются в человеке почтенного возраста. Балтазар – хороший человек.

Придя к такому выводу, он ступил на плоскую крышу. На небе уже сияла полная луна, свет ее мешался со светом факелов, горевших на улицах и площадях города, и со звуками древних псалмов, звучавших отовсюду. Бесчисленные голоса, казалось, говорили ему: «Этим, о сын Иуды, мы свидетельствуем наше поклонение Господу Богу и нашу преданность стране, которую он дал нам. Пусть явится пред нами Гедеон[153], или Давид[154], или Маккавей[155], ибо мы уже готовы».

Но это было только начало: в следующую минуту он увидел перед собой человека из Назарета.

Порой при определенном состоянии человека разум его способен на совершенно неуместные проказы.

Заплаканное женоподобное лицо Христа стояло у него перед глазами все время, пока он шел к окружавшему крышу парапету на северной стороне дома, и в нем не было ни следа войны, но лишь глубокий мир, такой же, какой сейчас изливался на землю со звездных высот; и выражение этого лица снова заставило Бен-Гура задуматься над старой загадкой: что это за человек?

Бен-Гур позволил себе бросить один взгляд через парапет, а потом повернулся и механически зашагал к летнему домику на крыше.

– Пусть проявят себя во всей своей неприглядности, – говорил он себе, медленно шагая и думая о римлянах. – Я не прощу Мессалу. Я не стану делить с ним свое наследство, не стану я и покидать город моих отцов. Сначала я брошу клич Галилее, и здесь закипит битва. Своими победами я привлеку на свою сторону множество других племен. Те, кто выпестовал Моисея, найдут себе вождя, если я паду в бою. Если им будет не Назаретянин, то один из множества других, готовых умереть ради свободы.

Внутренность летнего домика, когда Бен-Гур медленно подошел к нему, была слабо освещена проникавшим с улицы светом. Колонны на северной и западной сторонах здания бросали причудливые тени на пол. Войдя, он увидел, что кресло, в котором обычно сидел Симонидис, переставлено на место, с которого лучше всего был виден город вплоть до Рыночной площади.

«Добрый человек вернулся. Поговорю с ним, если только он не спит».

Бен-Гур неслышными шагами приблизился к креслу. Нагнувшись над высокой спинкой, он увидел спящую Есфирь, забравшуюся с ногами на сиденье, – маленькая фигурка, завернувшаяся в накидку своего отца. Выбившиеся из-под платка волосы спускались ей на лицо. Тихое дыхание девушки было неравномерным. Однажды оно прервалось долгим вздохом, перешедшим во всхлип. Что-то – может быть, этот вздох или одиночество, в котором он ее застал, – дало ему понять, что сон ее был отдыхом не столько от усталости, сколько от горя. Природа милостиво дарует такое утешение детям, а он привык думать о Есфири как о ребенке. Положив руки на спинку кресла и глядя на спящую девушку, он задумался.

«Я не стану будить ее. Мне нечего сказать ей – нечего, кроме… кроме как о моей любви к ней… Она дочь Иудеи, прекрасная дочь, и так не похожа на египтянку; потому что та – одно сплошное тщеславие, а эта – воплощенная искренность; там амбиции, здесь долг; там себялюбие, здесь самопожертвование… Нет, вопрос не в том, люблю ли я ее, но в том – любит ли она меня? С самого начала она была мне другом. Тем вечером на террасе в Антиохии как по-детски просила она меня не восставать враждой на Рим, рассказать ей о вилле в Мизенах и о жизни там! Забыла ли она наш поцелуй? Я не забыл. Я люблю ее… Мои люди в городе не знают, что я вновь обрел своих родных. Эта девушка вместе со мной обрадуется их выздоровлению и встретит их в радости сердца. Моей матери она станет второй дочерью, а Тирца обретет в ней сестру. Я бы разбудил ее и рассказал все это ей – но не тогда, когда в доме есть эта египетская колдунья! Я уйду и дождусь другого, лучшего времени. Я подожду. О прекрасная Есфирь, почтительное дитя, дочь Иудеи!»

И так же неслышно, как и вошел, он вышел из домика.

Улицы были полны людьми, бродящими туда и сюда, стоящими у костров, на которых жарилось мясо, веселящимися, распевающими песни и счастливыми. Аромат готовящихся блюд смешивался с запахом воскуряемых благовоний, и вся эта сложная гамма запахов висела в ночном воздухе. Так как праздник представлял собой возможность каждому сыну Израиля выказать себя совершенным братом каждому другому сыну Израиля, на улицах и в домах царило ничем не ограниченное гостеприимство. На каждом шагу, у каждого костра Бен-Гура приветствовали совершенно незнакомые люди и предлагали ему: «Остановись и раздели нашу компанию. Все мы братья в нашей любви к Господу». Но каждый раз, поблагодарив их, он продолжал свой путь, намереваясь добраться до ждущего его в караван-сарае коня и возвратиться к палаткам на берегу Кедрона.