Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

Но и Дэн покачал головой так же решительно, однако не безсожаления, видно, соблазн и правда был велик.

— Спасибо, Марта, но мне некогда. — Он глянул начасы, как на якорь спасения. — Ох, мне надо бежать. Ты скоро, Джас?

— Минут через десять буду готова.

— Я подожду на улице, ладно?

— Трусишка! — усмехнулась Джастина.

Марта проводила его задумчивым взглядом черных глаз.

— Просто великолепен. Только почему он на меня несмотрит?

Джастина криво усмехнулась, наконец-то она сняла грим. Опятьвылезли на свет веснушки. Может быть, хоть Лондон поможет от них избавиться,там нет солнца.

— Смотрит, не беспокойся. И он бы не прочь. Да тольконе станет. Это ж Дэн.

— А почему? Что с ним, собственно, такое? Только неговори мне, что он гомик! Черт, почему, сколько я ни встречаю великолепныхмужчин, все оказываются гомики? Но про Дэна я никогда не думала, по-моему,совсем не похоже.

— Придержи язык, дуреха несчастная! Никакой он негомик. Попробовал бы он поглядеть на душку Уильяма, на нашего героя-любовничка,я им живо обоим головы оторву.

— Ну хорошо, если он не такой и если не прочь, за чемдело стало? Может, он меня не понял? Или, может, он думает, я для него стара?

— Деточка, не волнуйся, для обыкновенного мужчины ты ив сто лет не будешь стара. Нет, этот дурак на всю жизнь отказался от секса. Оннамерен стать священником.

Пухлые губы Марты изумленно приоткрылись, она отбросила своючерную гриву за спину.

— Брось шутки шутить!

— Я правду говорю.

— Так что же, все это пропадет понапрасну?

— Боюсь, что да. Он все отдаст господу Богу.

— Тогда господь Бог сам гомик, почище душки Уилли.

— Пожалуй, ты права, — сказала Джастина. —Женщины ему во всяком случае не по вкусу. Мы же второй сорт, галерка. Ложи ипервые ряды партера — только для мужчин.

— О-о.

Джастина выпуталась из одеяний Электры, натянула легкоеситцевое платьишко; вспомнив, что на улице холод, надела сверху джемпер иснисходительно погладила Марту по голове.

— Не расстраивайся, деточка. С тобой Господь Богобошелся очень великодушно — не дал мозгов. Поверь, без них куда удобнее. Тыникогда не будешь соперницей сильного пола.

— Ну, не знаю, я совсем не прочь посоперничать сГосподом Богом из-за твоего брата.

— Даже не думай. Святую церковь не одолеешь,безнадежная затея. Душку Уилли — и того ты скорее соблазнишь, можешь мнеповерить.

Машина, присланная из Ватикана, встретила Дэна в аэропорту ипомчала по выцветшим солнечным улицам, полным красивых улыбчивых людей; он таки прилип к окну, вне себя от восторга, вот счастье — увидеть собственнымиглазами все, что знал лишь по картинкам: колонны Рима, роскошные дворцы и соборсвятого Петра во всем великолепии Ренессанса.

И — на сей раз весь в алом с головы до ног — его ждет РальфРауль, кардинал де Брикассар. Протянута рука, сверкает перстень; Дэн опустилсяна колени, поцеловал перстень.

— Встань, Дэн, дай на тебя посмотреть.

Он встал, улыбнулся кардиналу; оба очень высокие, они былиодного роста и прямо смотрели друг другу в глаза. Дэну представлялось, этотчеловек излучает непостижимое величие духа, он больше похож на Папу, чем насвятого, но вот глаза не как у Папы, бесконечно печальные. Сколько же он,должно быть, выстрадал и с каким благородством возвысился над своим страданием,чтобы стать совершеннейшим из пастырей.

А кардинал Ральф смотрел на сына, не подозревая, что это егосын, и воображал, будто юноша мил ему оттого, что это — сын милой Мэгги. Воттаким он хотел бы видеть своего родного сына, будь это возможно, — такимвысоким, стройным, изящным, поразительно красивым. Никогда и ни у кого он невидел такого изящества в каждом движении. Но несравнимо отрадней, чем красотавнешняя, открытая красота души. В этом мальчике чувствуется ангельская сила ичто-то ангельски неземное. А сам он — был ли он таким в восемнадцать лет?Кардинал пытался припомнить, вернуться вспять лет на тридцать, к началу своейстоль богатой событиями жизни; нет, таким он не был никогда. Быть может,потому, что этот действительно сам избрал свою судьбу? Ведь Ральф де Брикассарне выбирал сам, хотя призвание и чувствовал, в этом он не сомневается и сейчас.

— Садись, Дэн. Начал ли ты изучать итальянский язык,как я тебя просил?

— Я уже говорю свободно, только идиомами не владею, ичитаю неплохо. Наверное, я легче научился, потому что это уже мой четвертыйиностранный язык. Языки мне даются очень легко. Недели через две — через месяц,думаю, я здесь сумею усвоить и живые разговорные обороты.

— Конечно, усвоишь. Мне тоже языки даются легко.

— Способности к языкам — это вообще удобно, —запинаясь, выговорил Дэн. Внушительная фигура в алом облачении его смущала;вдруг показалось не правдоподобным, что этот человек ездил когда-то в Дрохедена кауром мерине.

Кардинал наклонился к нему, всмотрелся в лицо. «Поручаю еготебе, Ральф, — писала Мэгги. — Теперь ты в ответе за егоблагополучие, за его счастье. Возвращаю то, что украла. Жизнь от меня этоготребует. Только обещай мне две вещи, тогда я буду спокойна, буду знать, что тыдействительно заботишься о его благе. Во-первых, прежде чем принять его,удостоверься, что он и в самом деле по-настоящему хочет выбрать такую судьбу. Иво-вторых, если он и вправду этого хочет, следи за ним, проверяй, не изменилисьли его желания. Если он разочаруется, пускай вернется ко мне. Ведь он преждевсего мой. Ведь я сама отдаю его тебе».

— Дэн, ты уверен, что не ошибся в выборе? —спросил кардинал.

— Вполне уверен.

— Почему?

Странно отрешенный взгляд у мальчика, и смущает в нем что-тоочень знакомое, но словно бы из далекого прошлого.

— Потому что полон любви к Господу. И хочу служить емувсю жизнь.

— Понимаешь ли ты, чего потребует от тебя это служение,Дэн?

— Понимаю.

— Понимаешь ли, что никакая иная любовь не должнавстать между тобой и Богом? Что ты всецело должен будешь принадлежать ему и отвсех иных привязанностей отказаться?

— Понимаю.

— И во всем исполнягь волю его, и ради служения емупохоронить свою личность, свое отдельное «я», ощущение своей единственности инеповторимости?

— Понимаю.

— Что во имя его, если надо, ты должен претерпеть иголод, и неволю, и смерть? И не должен ничем владеть, ничего ценить, что моглобы хоть сколько-нибудь умалить твою любовь к Господу?