Иерусалим правит - Майкл Муркок

Немного позже, когда мы подходили к его коню, эль-Глауи сказал, с некоторым замешательством, что вознес хвалу Аллаху, ибо он обрел брата в ожидаемом месте. Он говорил без особой теплоты. Возможно, он подозревал, что я просто пытался снискать расположение мусульман. Мисс фон Бек, которая проезжала мимо, когда я с трудом взбирался в седло, смахнула со лба роскошные волосы и заметила, что мне, конечно, не стоило продолжать демонстрировать здесь свои актерские дарования. Если только, добавила она, я не намерен устраивать платные представления. Тогда она с радостью вознаградит меня парой дирхемов за мои бесспорные успехи. Она поехала дальше, прежде чем я успел дать ей остроумный ответ.

Стало ясно, однако, что она справилась с замешательством и как будто готова продолжить нашу дружбу. Со своей стороны, я не испытывал к ней никаких недоброжелательных чувств.

Вскоре после этого эль-Глауи удалился в фургон, который он использовал, если дорога была хорошей, и я не видел ни его, ни Розы фон Бек, пока мы не остановились, чтобы разбить лагерь в долине, где воздух был так сильно пропитан ароматами полевых цветов, что я испугался, не потеряю ли сознание, погрузившись в экзотический сон, от которого не смогу пробудиться много лет. Когда солнце опустилось за гребень западных холмов, остался свет, который словно заливал все вокруг слоем глазури. Цветы не утратили яркости и привлекательности. Они, казалось, существовали с незапамятных времен.

Мы доели остатки угощения со вчерашнего банкета; запах кускуса и жирного мяса нарушал гармонию окружающего нас рая, и я заметил графу Шмальцу, что этот пейзаж заставляет человека понять, что цивилизация и эстетика могут обретать разные формы. Кому, в конце концов, придет в голову писать здесь картины, когда вокруг каждый год возникают такие великолепные образы? Но Шмальц дружески возразил мне:

— Только в том случае, если вы судите цивилизацию по ее искусствам, мой дорогой друг. Я сужу иначе. Я согласен, что искусство может принимать множество форм, некоторые из них не соответствуют нашим идеалам. Но общество — совсем другое дело. Добрые старые северные европейские институты правосудия и равенства кажутся нашему теперешнему хозяину настоящим безумием. Он притворится, будто понимает их, но ему практически невозможно представить общество, в котором власть разделена между множеством групп и классов. Он считает цивилизованную Европу всего лишь более рафинированным, более успешным и, возможно, более лживым вариантом своего собственного мира.

— Кто скажет, что он не прав? — разумно заметил я.

Но это вызвало у Шмальца раздражение. Его лицо снова порозовело, как арбуз.

— Не поймите меня неправильно. — Он огляделся по сторонам, вытирая пальцы салфеткой. Мы ели по местному обычаю, пользуясь только правыми руками. — Я очень уважаю «реальную политику», которую проводит эль-Глауи. Но он становится честолюбивым. Скоро он начнет диктовать нам условия. Так же дела обстоят с большевиками. Попомните мои слова. Пусть они продолжают свой «социальный эксперимент». Но пусть даже не пытаются нас запугать.

Я согласился с ним, хотя и сомневался в его правоте. Я спросил, о каком моральном превосходстве Запада можно говорить, если люди Запада не сумели даже прийти на помощь братским христианским странам. И после этого мы утверждаем, что превосходим арабов? Или большевиков?

Он становился все нетерпеливее.

— Герр Питерс, я не вижу причин, почему страна, которая обычно не мучит и никак не терроризирует своих граждан, должна принимать условия стран, которые именно так и действуют. С позиций обыкновенной нравственности, уважаемый господин, мы, очевидно, гораздо выше их.

— Но до какой степени? — вмешался мистер Микс, проходивший мимо со своей камерой.

Он удалился прежде, чем Отто успел ответить, поэтому немец снова обернулся ко мне.

— Я все еще не готов к тому, что черномазый ведет себя со мной так небрежно, — заметил он. — Но эти американцы все одинаковы, как говорят. Вам понравился Голливуд, герр Питерс?

Он был моим вторым домом, сказал я. Золотой мечтой о будущем. Мои слова поразили Шмальца. Я не знал, что в немецких военных кругах тогда было модно хулить все американское, особенно если это пришло из Голливуда или Нью-Йорка, в то время как во Франции обаяние Соединенных Штатов не меркло. Для французов это было место, где все мифы стали реальностью. Мне обе точки зрения казались довольно шаблонными. Недоумение толерантного мистера Уикса, столкнувшегося с самыми экстравагантными особенностями американского общества, было куда легче понять.

Так проходила первая из нескольких продолжительных бесед, исключительно продуктивных и оригинальных, которыми мы вчетвером (мистер Микс постоянно держался в стороне, паша и мисс фон Бек большей частью отсутствовали) наслаждались во время случайных остановок. После первой вспышки фанатизма я стал ограничиваться тем, что опускал голову и бормотал молитвы, подражая турецким аристократам; своим новым товарищам я объяснял, что по дипломатическим причинам считаю необходимым здесь признавать мусульманскую веру. Хотя они так никогда и не поняли этой стороны моей жизни, подобные мелочи не мешали нашим задушевным спорам за трубками и скромным стаканчиком бренди в конце дня (паша еще предлагал всем гашиш), когда мы собирались у костра, наслаждаясь ароматом дикого вереска и цветочных полей; ветер все еще доносил легчайший запах пустыни, пламя мерцало, и жизнь в лагере постепенно затихала, а мы сидели в дружеской теплой атмосфере у самых вершин гор, которые греки назвали именем титана, державшего на спине мир. Возможно, это напоминало символическое содружество благородных христиан, поклявшихся, что они прославят имя своего Избавителя и возьмут на себя обязательства всей цивилизации, — мы очень часто возвращались к теме обязанностей и жертв империи. Мистер Уикс сказал, что нет ничего лучше хорошего разговора с несколькими башковитыми парнями, каждый из которых — специалист в своей области. Нам было удобно общаться на французском языке, но, когда саперу становилось трудно следить за ходом беседы, мы переходили на английский.

Для нас не существовало запретных тем, и я сожалел только о том, что наш хозяин и мисс фон Бек не могут присоединиться к разговору, поскольку они были исключительно остроумными собеседниками. Однако в результате мы часто обсуждали самого пашу. По мнению графа Шмальца, например, эль-Глауи сознательно создавал романтические легенды о себе, хорошо понимая, что они наделяли его дополнительной силой, особенно в либеральных европейских кругах.

— Эти ребята простят тебе любой позор, если ты представишься проигравшим — хоть в каком-то отношении.

Паша добился поддержки консерваторов благодаря военным действиям и абсолютной преданности французскому делу, но он принимал самых разных гостей, которые имели влияние в своих странах. У всех мусульманских лидеров было в крови вести двойную игру с мировыми державами.

— Но все это — фантазия, — продолжал Шмальц. — И она основана на ужасной несправедливости и жестокости, о которой нам никогда не позволят узнать. Вы видели в какую-нибудь из ночей темницы в замке? Я видел. И даже видел — и нюхал, — что там внутри. Горящий мусор скрывает кое-что похуже. Эти люди до сих пор расчленяют живых врагов на публике. В каждой деревне есть рабские рынки. Семья — и, следовательно, кровная месть — вот их единственный закон. И все же наши великие немецкие драматурги и наши композиторы приезжают сюда; они восторгаются героями «Тысячи и одной ночи» и возвращаются в Берлин, описывая чудеса цивилизации при дворе паши. Сейчас, друзья мои, повсюду слишком много людей, готовых поверить рассказам о диковинах и сентиментальным глупостям.