Полное собрание рассказов - Владимир Владимирович Набоков

у которого спина была в меловой пыли и горели замученные уши; когда же опять надо было поразмяться, Колдунов со вздохом, даже с какой‐то неохотой, снова наваливался, впивался роговыми пальцами под ребра или садился отдыхать на лицо жертвы. Он досконально знал все хулиганские приемчики для причинения наисильнейшей боли, не сопряженной с увечьями, а потому пользовался подобострастным уважением товарищей. Вместе с тем он проникался к постоянному своему пациенту смутно-сентиментальной симпатией и на переменах норовил ходить с ним в обнимку, ощупывая тяжелой, рассеянной лапой худую ключицу Лика, который тщетно старался сохранить независимый и достойный вид. Таким образом, посещение гимназии было для Лика совершенно нелепым и невозможным страданием, жаловаться он стеснялся, а ночные мысли о том, как наконец он Колдунова убьет, только изнуряли душу. К счастью, вне школы они почти не видались, хотя матери Лика и хотелось бы поближе сойтись с кузиной, которая была гораздо ее богаче и держала своих лошадей. Когда же революция пошла переставлять мебель и Лик попал в другой город, а пятнадцатилетний, уже усатенький и вконец озверевший Олег куда‐то в общей суматохе пропал, наступило блаженное затишье, скоро, впрочем, сменившееся новыми, более тонкими муками под управлением мелких наследников первоначального палача.

Противно признаться, но Лику случалось на людях в редких разговорах о прошлом вспоминать мнимого покойника с той фальшивой улыбкой, коей мы награждаем далекое, доброе, мол, время, сыто спящее в углу своей зловонной клетки. Теперь же, когда Колдунов оказался живым, он никакими взрослыми доводами не мог побороть преобразованное действительностью, но тем более явственное ощущение той беспомощности, которая давила его во сне, когда из‐за ширмы, осклабясь, поигрывая пряжкой пояса, выходил хозяин сна, страшный, черноволосый гимназист. И хотя Лик превосходно понимал, что живой, настоящий ничего ему теперь не сделает, возможная встреча с ним почему‐то казалась зловещей, роковой, глухо сопряженной с привычной системой всех дурных предчувствий страданий, обид, известных Лику.

После разговора со стариком он решил дома не сидеть, – до последнего спектакля оставалось всего три дня, так что переезжать в другой пансион не стоило, но можно было, например, уезжать на целый день за итальянскую границу или в горы, благо погода испортилась, накрапывало, дул свежий ветер. Когда на следующий день, раным-рано, он вышел из сада по узкой дорожке между цветущих стен, навстречу показался небольшого роста коренастый человек, в одежде, самой по себе мало отличающейся от обычной формы средиземноморских дачников, – берет, открытая рубашка, провансальские туфли, – но почему‐то чувствовалось, что он‐то одет так не столько по праву летней погоды, сколько по обязанности нищеты. В первую секунду Лика больше всего поразило, что чудовищная фигура, заполнявшая собой его память, на самом деле едва выше его самого.

– Саша, не узнаешь? – патетически протянул Колдунов, остановившись посреди дорожки.

Крупные черты его желтовато-темного лица с шершавой тенью на щеках и над губой, из‐под которой щерились плохие зубы; большой наглый нос с горбинкой; исподлобья глядящие, мутные глаза – все это было колдуновское, несомненное, хоть и затушеванное временем, но пока Лик смотрел, это первое, несомненное сходство разошлось, беззвучно разрушилось, и перед ним стоял незнакомый проходимец с тяжелым лицом римского кесаря – правда, сильно потрепанного кесаря.

– Поцелуемся, – мрачно сказал Колдунов и на мгновение приложился к детским губам Лика холодной, соленой щекой.

– Я тебя сразу узнал, – залепетал Лик. – Мне вчера как раз говорил, как его, Гаврилюк…

– Сомнительная личность, – перебил Колдунов. – Мэфий-туа[58]. Хорошо… Вот это, значит, мой Саша. Отметим. Рад. Рад тебя опять встретить. Это судьба! Помнишь, Саша, как мы с тобой бычков ловили? Абсолютно ясно. Одно из лучших воспоминаний. Да.

Лик твердо знал, что с Колдуновым никогда в детстве рыбы не уживал, но растерянность, скука, застенчивость помешали ему уличить этого чужого человека в присвоении несуществующего прошлого. Он вдруг почувствовал себя вертлявым и не в меру нарядным.

– Сколько раз, – продолжал Колдунов, с интересом разглядывая светлые панталоны Лика, – сколько раз за это время… Да, вспоминал, вспоминал! Где‐то, думаю, мой Саша… Жене о тебе рассказывал. Была когда‐то красивой женщиной. Ты чем же занимаешься?

– Я актер, – вздохнул Лик.

– Позволю себе нескромность, – конфиденциально сказал Колдунов. – В Соединенных Штатах имеется тайное общество, в котором слово «деньги» считается неприличным, а если нужно платить, так заворачивают доллар в туалетную бумагу. Правда, только богачи примыкают, беднякам некогда. Я вот к чему, – и, вопросительно кивая, Колдунов произвел пальцами вульгарный перебор: осязание деньжат.

– Увы, нет, – без всякой задней мысли воскликнул Лик. – Большую часть года я безработный, а в остальную часть – гроши!

– Знаем и понимаем, – усмехнулся Колдунов. – Во всяком случае… Да, во всяком случае, я хочу с тобой как‐нибудь поговорить об одном деле. Сможешь недурно заработать. Ты сейчас как – свободен?

– Видишь ли, – собственно, я еду на целый день в Бордигеру, автокаром, – а завтра…

– Очень напрасно. Сказал бы мне, у меня тут есть знакомый шофер, шикарная частная машина, я бы тебе всю Ривьеру показал. Шляпа, шляпа. Ну, чорт с тобой, провожу тебя до остановки.

– И я вообще скоро уезжаю совсем, – вставил Лик.

– А как твои… как тетя Тася? – рассеянно спросил Колдунов, когда они шли по людной улочке, спускающейся к набережной. – Так, так, – закивал он на ответ Лика, и вдруг что‐то виновато-безумное пробежало по его нехорошему лицу. – Послушай, Саша, – сказал он, невольно его толкая и близко оборачиваясь к нему на узком тротуаре, – для меня встреча с тобой – это знак. Это знак, что не все еще погибло, а я, признаться, на днях еще думал, что все погибло. Понимаешь, что я говорю?

– Ну, это у всякого бывают такие мысли, – сказал Лик.

Они вышли на набережную. Под пасмурным небом море было густое, граненое, и местами, вблизи парапета, там, где шлепнулась пена, темнелись лужи. Было пусто, только на скамейке сидела одинокая дама в штанах.

– Давай‐ка пять франчей, папирос тебе куплю на дорогу, – быстро проговорил Колдунов и, взяв монету, добавил другим, свободным тоном: – Смотри, вон там моя жёнка, займи ее, я сейчас вернусь.

Лик подошел к скамье, на которой сидела белокурая дама с раскрытой книжкой на коленях, и по актерской инерции сказал:

– Ваш муж сейчас вернется и забыл меня представить. Я его родственник.

В то же время его обдало прохладной пылью волны. Дама подняла на Лика голубые английские глаза, неторопливо закрыла красную книжку и безмолвно ушла.

– Просто шутка, – сказал запыхавшийся Колдунов, появляясь опять. – Вуаля. Беру себе несколько. Да, – моей, к сожалению, некогда глядеть на море. Слушай, я тебя умоляю, обещай мне, что мы еще свидимся. Помни знак! Завтра, послезавтра, когда хочешь. Обещай. Погоди, я тебе дам