«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Действительно, это был ужас. Во всех нас Штейн возбудил самое острое сострадание, и мы все старались, как могли, облегчить ему существование; наши жены нашли даже даму, которая согласилась ездить к нему на свидания, но поднять в нем дух оказалось невозможно. Может быть, если победа пришла бы в то время, это его воскресило. Но в 1942 году единственной перспективой для него была высылка в Германию и гибель, и это осуществилось через несколько месяцев[885].

На новом месте, выделенные из общей массы, в которой преобладали французы, мы смогли ближе присматриваться друг к другу. Мы сразу заметили, например, что Vovo de Russie, квази — великий князь, — пресимпатичнейший человек. Еще на старом месте, услышав его патриотическую декларацию, я подошел к нему и сказал: «Нас с вами все разделяет, но в этом вопросе мы идем вместе», — и мы с ним под общий ропот зубров пожали друг другу руки. И здесь, на новом месте, он держал себя хорошо, хотя, как мы могли убедиться, разум его далеко не шел. Мне еще придется говорить о нем.

В первый же день на новом месте я познакомился с отцом и сыном Цейтлиными. Отец — Аполлинарий Цейтлин, родом с Кавказа, кажется, из Кутаиса, был крупным адвокатом, специалистом по патентному делу, и составил себе недурное состояние, которое ему удалось в значительной мере сохранить. Для него и для его жены горем и радостью оказался их единственный сын Владислав. Горем — потому что он был глухонемым с полной атрофией нервов, обслуживающих слух. Переехав в Берлин, они поместили его в специальную школу для глухонемых — по-видимому, очень удачную, потому что мальчик вынес из нее очень большой багаж: научился глазами слушать речь на губах говорящего и при этом — на четырех языках: по-русски, по-французски, по-английски и по-немецки; научился также говорить на тех же языках, говорить губами, и при внимании его можно бывало понимать. Только это было чрезвычайно тягостно, так как сам себя он никогда не слышал, и интенсивность звуков у него резко менялась от буквы к букве.

Помимо этого, Владислав с огромным успехом прошел полный курс немецкой гимназии и выказал такие редкие способности к точным наукам, что его в виде исключения приняли в берлинскую Высшую техническую школу, и оттуда он вышел дипломированным инженером-электриком. Его сейчас же взяли на работу в исследовательское бюро по вопросам радиотехники, и он занялся, также с огромным успехом, вопросами телемеханики и телевидения. Отец превратился в ценнейшего его помощника и секретаря: понимая по губам все, что хочет сказать сын, он сейчас же на машинке записывал все его указания и выполнял все поручения. Будучи практичным человеком, он озаботился о том, чтобы изобретения сына были сейчас же защищены патентами и чтобы при продаже патентов их не обобрали. Таким образом они шли верным путем к составлению нового крупного состояния, но появился Гитлер, и им пришлось спасаться во Францию, тем более, что они жили по советским непросроченным паспортам.

В Париже Владислав Цейтлин нашел себе место у профессора Barthélemy в заводской исследовательской лаборатории все по тем же вопросам, и для него с семьей снова началась тихая спокойная жизнь, прерванная в 1941 году арестом. В лагере они постарались сейчас же связаться с нашей группой, в особенности — со мной и химиком Дорманом, который, как и я, сразу полюбил Владислава Цейтлина. Да и нельзя было его не полюбить. Обыкновенно калеки этого рода бывают озлобленными унылыми людьми. Владислав имел душу добрую, ясную и жизнерадостную.

Мы пригласили его принять участие в нашей преподавательской работе; он сразу согласился и прочитал нам несколько блестящих лекций о телемеханике, об электронном микроскопе, о телевидении, а также о воспитании глухонемых, об их психологии. Чтение происходило следующим образом: он подготовлял на доске и на бумаге ряд исключительных по ясности и остроумию схем, становился у доски с указкой и начинал тихо шевелить губами, а его отец немедленно пересказывал нам все это с большой быстротой, точностью и литературностью изложения. Слушали его (или их) все с очень большим интересом и охотой, кроме зубров, конечно.

Barthélemy, оставшись без этого незаменимого сотрудника, стал требовать его освобождения и добился своего. Он требовал и освобождения папаши, но не с такой настойчивостью, не отдавая себе отчета, какую большую роль в этой паре играет старший Цейтлин. В один прекрасный день явились немцы освобождать Владислава, который отказался уйти без отца. Немцы взяли его за шиворот и вытолкали из лагеря. Я не знаю, как Владислав сумел добраться до Парижа. Кажется, наши жены, которые постоянно дежурили в Café против ворот лагеря, помогли ему в этом. Barthélemy быстро понял, что надо освободить и старшего Цейтлина, и сумел этого добиться. Первым делом они постарались связаться с тобой, и вы быстро подружились[886].

После моего освобождения я возобновил знакомство с этими милыми людьми. Несколько раз я ставил перед ними проблему, отнюдь не какую-либо научную, но существенную, что делать в наши дни. Я говорил им: «Профессору удалось вытащить вас из лагеря. Это не значит, что новый арест невозможен или что профессору удалось бы снова вас вытащить. Будете ли вы, как большинство ваших единоверцев, пассивно ждать, пока на вас обрушится немецкая репрессия, и потом отправитесь, как рогатый скот, покорно на убой? Не думаете ли вы, что было бы достойнее, со всех точек зрения, вступить в связь с теми организациями, которые борются с немцами, и дать им ваши силы и ваши знания? И не забудьте, что связь с организацией была бы для вас полезна и, может быть, спасительна, если бы вы захотели перейти все вместе на нелегальное положение».

В ответ на это я, в течение нескольких месяцев, получал заверения, что, вполне сочувствуя целям таких организаций, они оба не чувствуют себя способными на участие в борьбе и что, с другой стороны, семье, состоящей из двух мужчин и двух пожилых больных женщин, было бы трудно перейти на нелегальное положение. Так продолжалось до лета 1942 года, когда оба вдруг заявили мне, что вопрос их интересует и что они могли бы предложить некоторые простые телемеханические аппараты, годные для взрывов, саботажей и т. д. Я передал это предложение Prenant, который обещал дать скорый ответ. Но ответ заставил себя ждать до осени, и я получил его в Achères, где мы проводили каждую неделю по пять дней. В ближайший понедельник, когда мы поехали в Париж, я намеревался повидать Цейтлиных. Увы, случилось давно предвиденное, но всегда неожиданное: произошла гигантская облава на евреев, первая облава, о которой я еще буду говорить, и все семейство Цейтлиных оказалось среди арестованных. Что с ними произошло дальше, мы никогда не узнаем, но понять нетрудно. Таким образом был бессмысленно истреблен этот гениальный калека.

Раз уж я заговорил о симпатичных людях, нужно не забыть Михаила Григорьевича Пурица. Это был весьма культурный еврей из богатой культурной семьи. В юности он заинтересовался философией, и ему пришла в голову странная мысль — получить степень доктора философии во всех европейских странах. Пуриц решил начать с Германии и отправился в Геттинген, где ему удалось довольно быстро получить эту степень, и вместе с тем он понял, что немецкий доктор философии — не очень высокая вещь. Пуриц отправился в Оксфорд, где пробыл несколько лет, ведя жизнь богатого английского студента, и вместе с тем весьма интенсивно работал. Оксфорд дал ему больше удовлетворения, чем Геттинген; получив там все, что нужно, он поехал в Париж, чтобы заняться в Сорбонне писанием третьей докторской диссертации. Это было около 1934 года.