«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Я не знаю точно, через сколько времени и при каких обстоятельствах Каплан снова был арестован[904], но очутился на этот раз в лагере около Gare Austerlitz, где производилась сортировка вещей, отобранных у евреев, для отсылки в Германию. Здесь он встретился с компьенцем Акутиным, который исполнял обязанности надзирателя и был очень жесток с заключенными вообще и с Капланом в частности. В этом лагере опять приключилась с Капланом беда: он был назначен к расстрелу, но успел уведомить жену, и та полетела к шведскому консулу, который хорошо знал ее отца, проживавшего в Швеции. Отец ее, как ровесник Густава V, бывал раз в год приглашаем ко двору на обед, и об этом знали. Шведский консул выменял жизнь Каплана на освобождение где-то какого-то пленного немца. Так, совершенно чудом, Каплан уцелел[905].

Буду продолжать о лагерных певцах и музыкантах. Прежде всего Мозжухин, знаменитый бас из Оперы Народного дома в Петрограде, кумир гимназисток и курсисток. Где только я не видел портретов его брата и его самого. В лагере это уже был угомонившийся человек, переехавший все критические возрасты, но сохранивший голос и в особенности умение им пользоваться. Он охотно пел, но еще более охотно рассказывал, и я пригласил его выступить с воспоминаниями в нашем университете. Он согласился и дважды с большим успехом рассказывал о своих дебютах и о своих успехах. Публика слушала его с удовольствием, а Голеевский морщился и упрекал меня, что я организую выставку вранья.

Весьма возможно, что не все в рассказах Мозжухина было правдой; весьма вероятно, что очень многое было преувеличено и приукрашено, но если сам Гёте назвал свои мемуары «Поэзия и правда моей жизни», то можем ли мы быть строги к Мозжухину и другим артистам (и не артистам)? И я очень рад, что дал ему возможность блеснуть, а его слушателям из еврейских бараков — не думать о будущем, которое было близко и ужасно, хотя бы в течение нескольких часов.

Братья Мозжухины происходили из бедной крестьянской семьи. Я не знаю, что из себя представлял киноартист, но этот Мозжухин хорошо помнил свое происхождение и старый режим и решил вернуться на родину при первой возможности. Еще до войны он побывал в советском консульстве и получил советский паспорт. Это и привело его в лагерь, где зубры относились к нему с особой ненавистью. Его энергичной жене, тоже артистке, итальянке Клео Карини, все-таки удалось добиться его освобождения.

Другой певец, очень симпатичный Яров, хорошо известный за границей, был одним из организаторов и дирижеров лагерного хора. Как и Мозжухин, он был взят за советский паспорт, но как еврей имел другую участь. За два дня до моего освобождения он, вместе с Левушкой и многими другими, был выслан в Германию (я уже упоминал об этой высылке) в лагерь для советских заложников и уцелел. Но семья его, остававшаяся в Париже, не уцелела: немцы отправили на истребление его жену и детей. И я помню летом 1945 года лица Зафермана и Ярова, бродивших по Парижу в поисках людей, которые могли бы сообщить им что-нибудь о судьбе их семейств[906].

Более или менее симпатичных людей я перечислил. Начну с пучка (букетом это никак нельзя назвать) зубров и германофилов. Некоторых я уже упоминал.

Вот квазиадмирал Граф. В белоэмигрантском Париже это была большая персона, так как он был управляющим делами претендента на российский престол (тот, впрочем, именовал себя императором) Кирилла Владимировича. Может показаться, что на этой должности управлять было нечем и дел не было никаких. Это совершенно неверно. К Кириллу по разным причинам тяготело огромное количество людей — преимущественно из тех, которые, надеясь на возвращение в Россию, хотели улучшить свое сословие или служебное положение.

Пример — сам Граф. Он был на действительной службе капитаном 2-го ранга, но двумя указами «императора», пройдя через капитана 1-го ранга, сделался контр-адмиралом. Некоторые лица, носящие «титулованные» фамилии, но без титулов, или же с иным правописанием, путем указов «восстанавливались» в титулах, и не бесплатно. Незнатные родственники знатных фамилий получали «право» добавить к своей фамилии громко звучащую добавку. Обо всем этом говорилось совершенно открыто, с русской беспечностью, с указанием лиц и сумм, внесенных ими великому князю, и «благодарностей» окружению.

Я не понимаю, какую цель преследовали немцы, запирая Графа в Compiègne. Об этом говорили разное: одни, расположенные к Графу, утверждали, что он имел хорошее влияние на велико-князенка Владимира Кирилловича, ставшего после смерти Кирилла «императором», и, в частности, несмотря на собственное германофильство, внушал ему, что династия Романовых никоим образом не должна компрометировать себя якшаньем с немцами. Зная это, немцы якобы с началом войны изъяли Графа; им якобы казалось, что по отдельности будет легче обработать и его, и Владимира Кирилловича. Относительно последнего ничего сказать не могу. Из очень надежных источников до нас доходили слухи, что некоторое время немцы весьма ухаживали за Владимиром Кирилловичем и потом сразу прекратили, но значит ли это, что они встретили сопротивление или же просто передумали, мне неизвестно.

Что касается до Графа, то его систематически уводили на допросы; возвращался всегда взволнованным, пил коньяк, но нам, по крайней мере, ничего не рассказывал. С немцами, не только с милейшим капитаном Nachtigal, но и с комендантом Pelzer, представителем SS капитаном Rollin, представителем Gestapo Katzenmich (эту фамилию в точности не помню), у него были сердечнейшие отношения. К нему и Игнатьеву часто приезжал на свидания русский гитлеровец Жеребков, назначенный в качестве Fuehrer русской белой эмиграции. К этому последнему Граф и другие зубры приставали с вопросами о своих имениях, а он, вероятно, зная, что земли в завоеванной России предназначаются для немецких военных колонистов, отвечал им, что они отстали от жизни и забывают, что у Гитлера в программе сверх национализма имеется еще социализм.

После таких разговоров Граф еще больше напивался коньяком. И, однако, у него, по сравнению с другими, еще сохранялась кой-какая стыдливость, и от времени до времени бывали припадки патриотизма. В плюс ему можно еще поставить то, что по отношению ко всем нам он держался как хороший товарищ по несчастью и всегда старался помочь, чем мог. Это очень много. По мере того, как время шло, Граф становился мрачнее, тосковал, пил все больше и больше и поговаривал о самоубийстве. Выпущен он был позже, чем я[907].

Я уже упоминал Чудо-Адамовича, в будущем — гестаписта. Первые дни он находился со мной в одной камере и вел себя прилично: когда мы организовали университет, сделался усердным учеником в кружке Левушки по немецкому языку. Я как-то спросил у него о причинах такого усердия, и он мне ответил самым чистосердечным образом: «Видите ли, никто не может отрицать, что дело идет к немецкой победе, и, значит, в России будет прочная немецкая власть. Но вряд ли они сами будут править; конечно, поручат это дело людям нашего круга. Знание немецкого языка позволит мне претендовать на место губернатора какой-нибудь из провинций».