Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

«Переменить направление его мыслей!» Я зашел в дом, раздумывая, как честному и не только о себе думающему другу последовать совету доктора. Каким иным мотивом, кроме как вполне эгоистичным желанием сохранить Теренса для своего собственного удовольствия, мог я руководствоваться, пытаясь отвратить его мысли от воображаемых радостей и мира к страданиям и низким фактам повседневного существования, которые он столь презирал?

Тут дорогу мне преградила растрепанная светловолосая хозяйка, у которой мы квартировали. Миссис Хит остановила меня в коридоре, желая добиться ответа, не хотели бы мы договориться «касательно расчета». Манеры ее были вполне решительны. Оказалось, что Теренс задолжал за три месяца.

— Его спрашивать толку никакого, — вела она свое, хотя в целом и не зло. — Больше мочи нет терпеть проволочки. Он все говорит о богах да каком-то мистере Пане, который за всем присмотрит. Но я-то никогда ни его самого не вижу, ни этого его мистера Пана. А всех вещей его там, — кивнула она в сторону комнаты жильца, — если продать, так на сэнкимудскую[109]книгу гимнов не хватит!

Я успокоил ее. Невозможно было не улыбнуться в ответ на ее речи. К тому же я заметил про себя, что для некоторых книга гимнов Сэнки могла содержать мечты не менее возвышенные, чем у моего друга, и гораздо менее беспокойные. Однако эта фраза про «какого-то мистера Пана», который мог бы поручиться за жильца перед хозяйкой, послужила невольным комментарием к современной точке зрения, отчего мне захотелось скорее заплакать, чем засмеяться. О’Мэлли и миссис Хит, не ведая того, обрисовали глубокую пропасть, что пролегла между ними…

Теренс постепенно угасал, покидая бушующий внешний мир ради внутреннего покоя. Центр его сознания переместился из переходной формы призрака в более глубокое постоянство вечной реальности. Так он объяснил мне происходящее в одну из наших последних странных бесед.

Теренс наблюдал за собственным уходом. Он часами лежал в постели, уставившись счастливыми глазами в никуда, лицо его положительно сияло. Пульс часто почти совсем пропадал, казалось, О’Мэлли уже не дышит, но сознания он не терял и в транс не погружался. Когда я находил в себе силы обратиться к нему, чтобы вернуть обратно к жизни, мой голос достигал его ушей и он отвечал. Тогда глаза тускнели, теряли счастливый свет, обращаясь ко внешнему миру, на меня.

— Тяга теперь так велика, — шептал он, — я был далеко-далеко, в средоточии жизни Земли. Зачем ты возвращаешь меня назад, к этой суете? Здесь я ничего не могу поделать, там я нужен…

Он говорил столь тихо, что приходилось нагибаться почти к самым его губам. Долго сидел я возле его кровати. Был поздний час, снаружи стоял гнетущий желтый туман, но моего друга окружал аромат деревьев и цветов. Несильный, трудно было сказать, какими именно цветами пахнет, — именно таков воздух на нагретой лесной опушке или холме. Он чувствовался в самом дыхании Теренса.

— Каждый раз возвращаться все труднее. Там я живу полной жизнью и чувствую свою силу. Я могу работать и посылать свою весть, все получается. Здесь же, — он с улыбкой оглядел свое исхудалое тело, — я все еще на краю, это приносит боль. Тяжело сознавать свое бессилие.

В глазах снова засветился знакомый огонек.

— Мне показалось, ты захочешь мне что-то рассказать, — продолжал я, стараясь сдержать слезы. — Ты никого не хотел бы увидеть?

Он медленно покачал головой и дал странный ответ:

— Они все там.

— Возможно, Шталя… если я смогу привести его сюда?

На лице промелькнуло выражение некоторого неодобрения, мягко сменившееся мечтательной нежностью, как у ребенка.

— Его там нет… пока… — прошептал он. — Но и он придет. Во сне, думаю, он уходит туда и теперь.

— Так где же ты тогда на самом деле? — осмелился я спросить. — И куда ты уходишь?

Ответ прозвучал тотчас же, без малейшего колебания.

— Внутрь себя, к своей сути, настоящей и глубинной, и еще глубже — к ней, к Земле. Где пребывают все остальные — все, все, все.

И тут он испугал меня, неожиданно сев на кровати. Глаза смотрели мимо меня, куда-то за пределы стен. Движение было настолько внезапным и энергичным, что я даже отшатнулся. Голова его была наклонена набок. Он прислушивался.

— Слушай! — шепнул он. — Они зовут меня! Слышишь?..

Радостная улыбка озарила его лицо, словно солнечный луч, и заставила меня затаить дыхание. Что-то в этих тихих словах несказанно взволновало меня. Я тоже прислушался. Лишь шум машин внизу на улице нарушал тишину, грохот тележки неподалеку и шаги редких прохожих. Никаких других звуков не доносилось в ночи. Ветра не было. Густой желтый туман заглушал все.

— Я ничего не слышу, — тихо ответил я. — А что слышишь ты?

Не ответив, он снова откинулся на подушки все с тем же лучащимся счастьем лицом. Это выражение не сошло до самого конца.

Туман так густо пополз из окна, что я встал, чтобы опустить раму. Теренс никогда не затворял окна, но я надеялся, что он не обратит сейчас на это внимания. Снаружи стали доноситься резкие звуки уличной музыки, и мне не хотелось, чтобы они тревожили моего друга. Но Теренс тут же встрепенулся.

— Нет, нет! — воскликнул он, впервые за ту ночь повышая голос. — Не закрывай. Я тогда не смогу слышать. Пусть воздух входит свободно. Открой шире… шире! Мне нравится этот звук!

— Но туман…

— Нет никакого тумана. Только солнце, цветы и музыка. Впусти их. Разве ты все еще не слышишь?

Скорее, чтобы успокоить его, я наклонил голову в знак согласия. Ибо видел, что сознание у него начинает мешаться, раз он ищет во внешнем мире подтверждения воображаемой детали своего видения. Я поднял раму, укрыв друга поплотнее. Но Теренс тут же отбросил одеяло в сторону. Сырая и холодная ночь ринулась внутрь. Я вздрогнул от ее промозглого дыхания, но О’Мэлли, напротив, приподнялся на локте ей навстречу, чтобы ощутить ее вкус и — вслушаться.

Я же, терпеливо ожидая, когда он вновь вернется в свое спокойное, похожее на транс состояние, чтобы укрыть его получше, подошел к окну и выглянул наружу: улица была пуста, только какой-то нищий неумело играл на дешевой свистульке. Несчастный остановился как раз под нашим окном. Свет фонаря падал на его оборванную, согбенную фигуру. Лица я не мог разглядеть. Двигался нищий музыкант на ощупь…

Странно, по ту сторону окна бездомный бродяга наигрывал на дудочке в холодной и темной ночи, а по эту ему внимал мечтатель, грезя о своих богах, саде и великой Матери-Земле, простой мирной жизни на лоне природы…

Каким-то образом я понял, что музыкант следит за нами. Я махнул ему, прогоняя прочь. Но тут неожиданно кто-то тронул меня за руку, отчего я стремительно обернулся, с трудом сдержав крик. Рядом стоял в ночной сорочке О’Мэлли, исхудалый как призрак, со сверкающими глазами, а губы его, на которых играла самая прекрасная улыбка, какую мне доводилось видеть, шептали: