Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Была еще, тоже неофициальная, студенческая библиотека. Там на столах лежали газеты, а позже и гектографированные прокламации. Но она была в партийных руках…

Вне училища я с другими организовал общество бывших воспитанников Московской практической академии. Я был членом правления и в библиотечной комиссии, кажется, председателем. Работа его сводилась, кажется, к подысканию мест членам и к библиотеке. Для нее набрали, частью накупили, книг и шкафов. Получили даром много изданий К. Т. Солдатенкова. Выписали журналы. Я обошел несколько чужих подобных библиотек, организовал каталоги, расстановку книг, учет выдач, напечатал каталог…

У меня не сохранилось отчетливых воспоминаний о ходе студенческих «беспорядков». Они выражались в «сходках» с речами и «резолюциями»; они постепенно вели к «забастовкам» и иногда к уличным «демонстрациям»…

Помню, что в училище, когда я был на 1-м или 2-м курсе (1899–1900 гг. или 1900–1901 гг.), были какие-то сходки «академического» характера.

А может быть, агитаторы, не имея достаточно почвы для вызова политических волнений, ограничивались по необходимости для вызова их академическими предлогами. Я говорю об агитаторах, потому что, на мой взгляд, студенческая масса в то время (в 1899–1901 гг.) была инертной соответственно тем общественным слоям, из которых она питалась. Но в обществе были идейные работники, стремившиеся вызвать в обществе движение в пользу стремления к лучшему будущему… На сходках произносились речи во имя «академических свобод», университетского устава, кажется, 1864 года. Я этим речам веровал, так как сам охотно принимал участие в «кассе взаимопомощи», «библиотечной комиссии» и еще не помню каких организациях, юридически не законных, но существовавших и известных нашему начальству» (197; 189–191).

Отношения между студентами и профессурой университетов носили особый характер. Они были в полном смысле коллегами (разумеется, не всегда и не везде). Недаром «коллега» было обычным обращением в высших учебных заведениях: «Воспитанники привыкали смотреть на преподавательский состав как на старших товарищей, к которым всегда можно было обратиться за разъяснением любого вопроса» (93; 48). Известная часть студенчества усиленно занималась уже с первого курса науками. «Просеминарии», то есть групповые занятия, проходили не только в лабораториях, где профессор и студент занимались опытами на равных, но и на дому у профессоров, в их личных кабинетах, сопровождаясь общим чаепитием и беседами на разнообразные, а не только научные темы. Известный историк литературы Д. Н. Овсянико-Куликовский, учившийся в Новороссийском университете в Одессе, вспоминал: «Охотно приглашал он (профессор В. И. Григорович, – Л. Б.) студентов к себе, в свою холостую, беспорядочную, заваленную книгами квартиру, для чтения текстов и бесед, угощал чаем с вареньем и всякими печеньями и очаровывал простотой обращения, радушием и все тем же юношеским энтузиазмом ученого не от мира сего» (130; II, 377). Овсянико-Куликовский вспоминал также о встречах на дому с профессорами Л. Ф. Воеводским, Ф. И. Успенским, а Кизеветтер повествует о своеобразных собраниях у одного из крупнейших русских специалистов по западному Средневековью П. Г. Виноградова, умершего в 1926 г. профессором Оксфордского университета: «Виноградову был присущ дар группировать около себя преданных учеников, формировать школу, сплоченную общими научными интересами. Это общение удерживалось и после окончания университетского курса. Виноградовские семинаристы… были приглашаемы затем на дом к профессору, где они встречались с более старшими историками и где велись научные собрания более высокого типа; там разбирались новинки научно-исторической литературы, там работавшие над подготовкой диссертаций делали предварительные сообщения о своих изысканиях и только что покинувшие студенческую скамью неофиты исторической науки сходились с историками ряда предшествующих выпусков… на этих собраниях мы слышали доклады Милюкова, Фортунатова, Виппера, А. Гучкова, Корелина, Иванова, Шамонина, Беляева, Кудрявцева, Петрушевского, Гусакова, Бруна, Мануйлова и многих других… Независимо от этих научных собраний, в другие дни в тот же домик сходились уже не одни историки, но более разнообразное общество» (86; 60). Молодой еще приват-доцент П. Н. Милюков также «сумел сблизиться с нами, и скоро мы стали посещать его на дому, – писал Кизеветтер. – Эти посещения были не только приятны по непринужденности завязывавшихся приятельских отношений, но и весьма поучительны. Тут же воочию развертывалась перед нами картина кипучей работы ученого, с головой ушедшего в свою науку. Его скромная квартира походила на лавочку букиниста. Там нельзя было сделать ни одного движения, не задев за какую-нибудь книгу. Письменный стол был завален всевозможными специальными изданиями и документами. В этой обстановке мы просиживали вечера за приятными и интересными беседами» (86; 71). Следует отметить, что эта традиция отчасти еще сохранялась у старой профессуры и в советское время: автор, учившийся у профессора Московского университета П. А. Зайончковского, будучи старшекурсником и аспирантом, фактически учился у него в домашнем кабинете и во время долгих прогулок по московским улицам. Следствием таких товарищеских отношений были и известные демарши профессуры, когда, в ответ на репрессии против студентов, профессора демонстративно выходили в отставку. Вчерашних гимназистов и семинаристов, привыкших к таким метафорам, как «илоп», «дурак», «осел» или более изысканному «эзель», это отношение потрясало. В. О. Ключевский так описывал университетские нравы: «Профессор латинского языка всегда так начинает нам свою лекцию объяснения Цицеронова «De officis»…: «Если вы, господа, позволите мне, я попросил бы кого-нибудь из вас принять на себя труд продолжать со мной объяснение Цицерона» – и студента, который окончил перевод, всегда приветствует с самой вежливой дамской улыбкой: «Покорно Вас благодарю»… Здесь все так: иногда даже совестно становится с непривычки (курсив наш. – Л. Б.) слышать такие вежливости от какой-нибудь ученой головы. Раз как-то вздумал я обратиться к тому же профессору латинского языка за объяснением одной темной фразы в «Tusculanae disputationes» Цицерона (который он сам же дал мне с таким ответом на мою просьбу: «Извольте, извольте! Сколько угодно!»). Не успел я еще раскрыть рта, как он уж: «Что прикажете? – Сделайте милость, сделайте милость!». И действительно, сделал я ему милость: продержал минут 15 в холодном коридоре, пока он путешествовал по нескольким книгам Цицерона… А то лектор немецкого языка, заметив, что кто-нибудь сидит без книги, предложит ему свою и бесцеремонно усядется рядом с ним за партой. Такие уж нравы!» (87; 40).

Выпускник университета – кандидат

Учитывая, что в университетах практиковалось свободное посещение занятий и никаких проверок посещаемости не было, огромная масса студентов училась ни шатко, ни валко. Лишь в 60-х гг. были введены «матрикулы» нечто вроде современных зачетных книжек, где более или менее точно указывался набор необходимых дисциплин и сроки их сдачи; кстати, их введение вызвало недовольство студентов и ряд «студенческих историй», как тогда называли волнения. В октябре 1861 г. вследствие студенческих волнений, вызванных введением новых правил, закрыт был Петербургский университет, затем была сделана попытка возобновить занятия, но студенты бойкотировали их, и в декабре его вновь закрыли. Но и после введения матрикулов довольно характерной фигурой был «вечный студент», уже носящий бороду, иной раз с проседью, а то и обремененный семейством. Университетское образование было универсальным (так что нынешние технические, нефтегазовые, педагогические, филологические и прочие университеты – нонсенс).