Публикации на портале Rara Avis 2015-2017 - Владимир Сергеевич Березин

Однако ушлые люди быстро сориентируются и будут упирать на различия, образующие духовное единство — да мало ли риторических приёмов?

Однако обыватель часто чувствует себя обиженным, если обнаруживает, что лейбл на одежде, которую носишь не первый год, вовсе не тот, что нужно.

Сейчас возникла тема Лермонтова, а, вернее, стихотворения «Прощай, немытая Россия». Понятно, что такие вещи появляются не просто так, а нужно, чтобы была уязвлена часть общества — что и случилось: первую строчку процитировал глава сопредельного государства, и многие люди, не найдя ничего лучше, обиделись.

В этой истории есть два интересных для меня вопроса — источниковедческий и социологический, а вопросы взаимоотношения стран и правителей я бы оставил в стороне.

Итак, вот в чём тут дело — короткое стихотворение стало в прошлом веке по-настоящему хрестоматийным, более того, когда я учился в школе, то учил его наизусть.

С тех пор я и помню:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.[363]

И в ту пору я не то, чтобы не думал о разночтениях в тексте, «преданный-покорный», «пашей-царей», не то, чтобы не знал истории публикации, но не задумывался ни о чём более, как половчее ответить учителю что-то вроде: «В стихотворении с наибольшей политической остротой выразилось отношение Лермонтова к самодержавно-полицейскому режиму николаевской России».

Началось всё в конце восьмидесятых годов, когда писатели (и отчасти литературоведы) разделились на «демократов» и «патриотов», примерно, по тем же границам, что пролегли сейчас между «либералами» и «ватниками». Названия эти странны, они что-то вроде морской свинки, которая не морская и не свинка.

Но среди людей патриотически настроенных была какая-то обида на русских классиков, и вроде как оказывалось, что не мог Лермонтов так зло говорить о России. И тут общественности было явлено, что автограф стихотворения отсутствует. Более того, оно было напечатано спустя много лет после смерти Лермонтова[364].

А в одном письме 1873 года П. Бартенев[365] писал: «Вот еще стихи Лермонтова, списанные с подлинника», при этом сам он напечатал их в «Русском архиве» с чуть другими словами.

Итак, говорили, что автографа нет, откуда ни возьмись, всплыло стихотворение, полное обидных слов, а мы должны этому верить, поэт был не просто поэт, а православный человек, героический офицер и проч., и проч.

Люди рассудительные отвечали им, что у Лермонтова множество стихотворений не имеют автографа (а уж коротким стихотворениям и эпиграммам это свойственно) и некоторые напечатаны после семидесятых годов позапрошлого века. Если это принципиальный аргумент, то можно треть собрания записать в Dubia, то есть в раздел приписываемого автору. Более того, сомнений в честности участников этого дела не было. И при царском режиме, и при Советской власти никаких колебаний в обществе по этому поводу не наблюдалось, а уж в литературоведении и подавно — «с наибольшей остротой» и «обличение полицейско-самодержавного режима» девать было некуда, на этом многое держалось. Обычно срыватели покровов предлагают свою версию авторства (предлагали, действительно, Минаева[366] и самого Бартенева, что вовсе не соответствует всему тому, что мы о них знаем), но логичного автора не нашли.

Аргументация от «священной любви к России» по поводу человека, который написал «Люблю отчизну я, но странною любовью!» не выдерживает никакой критики. В «Вадиме» он пишет: «Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем, но справедливо, он согласен служить — но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтоб смотреть на своего господина, и простит в нём скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей!»[367].

Лермонтов был человек раздражительный, самолюбивый, бывал ввергнут в узилище, да и на Кавказ тогда ехал не то, чтобы по своей воле. Отступив от хрестоматийных текстов, мы можем обнаружить там множество неприятных слов не то, что о народах, но и о человечестве в целом.

Да и то: Пушкин пишет жене (18 мая 1836 г. Из Москвы в Петербург): «…чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»[368], а в «Деревне» и вовсе картина:

…Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея,

Здесь девы юные цветут

Для прихоти бесчувственной злодея.

Опора милая стареющих отцов,

Младые сыновья, товарищи трудов,

Из хижины родной идут собой умножить

Дворовые толпы измученных рабов…[369]

После некоторого первоначального шума тема «Немытой России» перешла в то полуживое состояние, в котором пребывают темы «Американцы не летали на Луну» и «Убийство Есенина».

Мало кто замечал, что эта история повторяет историю с «Тихим Доном» Шолохова, но как бы наоборот. Человеку, который не мог Шолохову простить угроз Даниэлю и Синявскому, его Шолохова номенклатурного места и партийности, было проще разжаловать Михаила Александровича из хороших писателей, чем примириться с тем, что хорошие писатели бывают разные. А тут патриотические люди не хотели верить, что хорошие поэты бывают разные, и с хрустом вырывали этот текст из гипотетического собрания сочинений. Поэтому наш рассказ не про литературоведение и атрибуцию текста, а про человеческое хотение.

Можно подумать, что этих примеров мало — нет, их чрезвычайно много. Долго люди другого лагеря считали, что стихотворение «На независимость Украины» написано не поэтом Бродским, а вклеено врагами в его виртуальное собрание сочинений. Когда на свет явилась запись самоличного чтения поэтом этого стихотворения в Пало-Альто в 1992 году, то возникла неловкость, с которой справились тем, что стали говорить, что стихи всё равно неважны, а потому о них нужно поскорее забыть.

В случае с Лермонтовым нам вряд ли предоставят запись — мило было бы думать, что в сундуке, сиротливо брошенном в сносимой пятиэтажке, обнаружится валик фонографа (изобретён в 1877) с голосом Лермонтова. Даже насчёт появления рукописи есть существенные сомнения.

Но хотение никуда не делось — обывателю, если он честен перед собой, всегда хочется, чтобы мир был понятен и счётен. Чтобы не было вот этого «может да, а может — нет».

Но главное, чтобы добро было чётко отделено от зла по