Публикации на портале Rara Avis 2015-2017 - Владимир Сергеевич Березин

К тому моменту мной уже был прочитан «Капитан Немо», и даже просмотрен советский многосерийный фильм по этому роману, в котором действия героев увязывались с восстанием сипаев. Кто такие эти сипаи, никто из нас не знал наверняка, и оттого они выходили революционерами навроде наших. Много лет спустя я вдумался в слова и термины, обратился к заёмному книжному знанию, и вышло, что это не военнослужащие-сипаи, а крестьяне-сикхи.

В то же время меня настораживали парадный вид англичан и фигуры, стоящие на уровне дульного среза — насмотревшись фильмов про войну (и прочитав школьные учебники физики), я предполагал, что орудийные расчёты должны быть если не ранены, то сильно перепачканы. И это вряд ли бы чопорным англичанам понравилось.

То есть я наблюдал перед собой некий агитационный фарфор и не мог с ним разобраться.

Исторический образ — вот что нас возбуждает — битва это Пересвета с Челубеем, предсмертные слова Зои Космодемьянской или улыбка Гагарина.

Знак замещает историю, вернее, он её создаёт. Изображение как бы содержит в себе дополнительное доказательство подлинности, при этом ничто не манипулирует зрителем больше, чем изображение.

Гораздо позднее я прочитал воспоминания самого художника о том, как его критиковали на выставке в Англии. А критиковали его, в частности, за исторические неточности (каски английских артиллеристов были более нового образца, нежели чем носили в 1858 году и проч., и проч.). На это Верещагин отвечал, что «… полотно моё представляет не именно 1857–1858 год, а вообще интересный исторический факт, что позднее было ещё небольшое восстание в туземных войсках южной Индии и тогда было практиковано это наказание, хотя в гораздо меньшем размере по числу жертв»[352].

И тут начинается самое интересное — художник Верещагин был практически стрингером позапрошлого и отчасти начала прошлого века. Он путешествовал по всему свету и снимал (то есть писал) войну и смерть. Нет, иногда у него получались невоенные картины, но общественное признание жестоко. Он стал исключительно поэтом ужасного: раненные, умирающие, убитые и груды черепов — вот что ассоциируется с ним у обывателя.

Сам Верещагин был куда интереснее, чем этот образ, причём владел пером не хуже, чем кистью, оставил массу писем, записок и статей. Более того, внимательно всмотревшись в его работы, можно понять, как существовал мир в доэлектронную эру, когда посланный из цивилизации на край ойкумены человек представляет картину как доказательство, а книгу — как единственный источник информации о далёкой стране. Видно, как жадно общество до чужой (и своей) крови, как запоминается образ, и валит себе под ноги все прочие исторические детали. Эти механизмы работают и по сей день.

Неважно, где стоят артиллеристы, в красных ли мундирах сипаев или в белых одеждах привязанные к стволам люди — ты видишь перед собой символ.

У самого Верещагина есть такая книга «Скобелев. Воспоминания о русско-турецкой войне 1877 года», где он пишет о турках: «Современная цивилизация скандализировалась главным образом тем, что турецкая расправа производилась близко, в Европе, а затем, и средства совершения зверств чересчур напоминали тамерлановские времена: рубили, перерезали горло, точно баранам.

Иное дело у англичан: во-первых, они творили дело правосудия, дело возмездия за попранные права победителей, далеко, в Индии; во-вторых, делали дело грандиозно: сотнями привязывали возмутившихся против их владычества сипаев и не сипаев к жерлам пушек и без снаряда, одним порохом, расстреливали их — это уже большой успех против перерезывания горла или распарывания живота.

Всё это делалось, конечно, так, как принято у цивилизованных народов, без суеты, без явно высказанного желанья поскорее лишить жизни несчастных. Что делать! Печальная необходимость: они переступили закон и должны искупить вину, никто не должен быть вне закона. Можно было бы, положим, переложить гнев на милость, отменить казнь, заменить ее пожизненным заключением, тем более что христианская религия говорит прямо: „Не убий“. Но то теория, а это практика, в которой для предотвращения ещё больших несчастий надобно действовать устрашением. К тому же в pendant к вышеупомянутому „не убий“ есть нечто другое — „око за око, зуб за зуб“, исходящее тоже из весьма почтенного и авторитетного источника и имеющее преимущество быть более практичным. Значит, совесть могла быть почти спокойна; что же касается немедленных результатов, то они от суровых, но справедливых мер прямо благодетельны.

В самом деле, иноверцы, азиаты, особенно меланхолики-южане, как-то равнодушно относятся к жизни и смерть от рук завоевателей-христиан, считают чуть ли не благословенным делом, во всяком случае далеко не дурным в видах устройства будущей жизни. Так, думают они, согласно своим миросозерцанию и религиозному учению, за насильственную смерть и от руки палача-победителя неизбежно следует награда: вечное житье в раю блаженных. Рай у разных народов представляется различно, но все сходятся в том, что там будут вечно наслаждаться и это наслаждение наверно можно получить, приняв смерть от ненавистного покорителя-иноземца, — чего же лучше!

Смерти этой они не боятся, и казнь их не страшит; но чего они избегают, чего боятся, так это необходимости предстать пред высшим судьею в неполном, истерзанном виде, без головы, без рук, с недостатком членов, а это именно не только вероятно, но даже неизбежно при расстреливании из пушек»[353].

Итак, Верещагин как бы признаёт за англичанами печальную обязанность «нести бремя белых», причём описывает происходящее довольно натуралистично: «…всё делается методично, по-хорошему: пушки, сколько их случится числом, выстраиваются в ряд, к каждому дулу, не торопясь, подводят и привязывают за локти по одному более или менее преступному индийскому гражданину, разных возрастов, профессий и каст, и затем по команде все орудия стреляют разом.

Замечательная подробность: в то время как тело разлетается на куски, все головы, оторвавшись от туловища, спирально летят кверху. Естественно, что хоронят потом вместе, без строго разбора того, которому именно из желтых джентльменов принадлежит та или другая часть тела. Это обстоятельство, повторяю, очень устрашает туземцев, и оно было главным мотивом введения казни расстреливанием из пушек в особенно важных случаях, как, например, при восстаниях»[354].

Далее Верещагин замечает, что для индийца высокой касты тяжело просто коснуться человека низкой касты, а тут будут перемешаны тела, и заключает: «Говорю это очень серьезно, в полной уверенности, что никто из бывших в тех странах или беспристрастно ознакомившийся с ними по описаниям не будет противоречить мне» — то есть, понятно, что сам Верещагин этого ужаса не видел и использовал чьи-то рассказы (В Индии, впрочем, он определённо был). С одной стороны,