Гномон - Ник Харкуэй

Я но он и но гда мен мый Прото л О чаяния я, гда мерт сный Анг л. Я тебя отымею, что вот что. Я тебя разорву на части как от ч рт о ять м ть

Я падаю в белый мир.

Думаю, это я, в одно и то же время.

Хорошо. Как администратор я официально требую провести хирургическое вмешательство в интересах здоровья и безопасности объекта (проставьте текущую дату, пожалуйста).

Стоп. Хватит.

текущую дату пожалуйста

Просто останови его.

* * *

Колсон стоит у окна. Он встал с нашей кровати и смотрит на неподражаемое декабрьское сверкание Лондона: мерцающее небо цвета индиго.

— Колсон, — говорю я.

— Что?

— Огненный хребет. Я знаю, они спрашивали.

Они не спрашивали. Это я предложила, потому что боюсь. А потом отступила и сказала нет. Нет. Но я себя спрашивала: что, если мы неизбежно скатываемся в ужас? Что, если это может обратить прилив в отлив? В таком случае ничуть не лучше защищать людей от последствий, чем сказать «полный вперед» и надеяться, что в конечном итоге, когда чаша страданий наполнится, кто-то сотворит нечто хорошее на развалинах? Первый долг государства — защищать. Если оно этого не делает, оно не делает ничего.

Но защищать что?

Никто никогда не говорит, что люди должны стать лучше. Никто не говорит, что все, что мы поддерживаем — свободный выбор и самоуправление, — требует, чтобы мы проявляли себя с лучшей стороны, а не с худшей. Кто нас остановит, кто подхватит, когда мы упадем? Когда ненависть взвивается по спирали, как птицы на лугу, рой насекомых, и разрывает на куски все — хорошее и плохое?

После всего, что мы пережили — до сих пор переживаем, — только дурак останется оптимистом. Дурак или Колсон. Я его так люблю, потому что он смелый.

Что, если он ошибается? Что, если я ошибаюсь? Что, если кто-то должен сказать нет?

— Просто не иди навстречу, — говорю я.

— Ладно, — отвечает он. — Не пойду. Ты права. Пусть станет реальностью, и к черту тормоза.

— К черту тормоза, — соглашаюсь я.

Потом мы занимаемся любовью при открытых шторах, так что нас обоих омывает пурпурное сияние мегаполиса. Чудесно, но больно.

Потом в темноте он шепчет мне на ухо:

— Что, если мы ошибаемся?

Что, если так?

Я переназначаю время встречи и еду. Он узнаёт лишь потом и страшно злится. Но к тому моменту мы уже подписались. Мы строим Огненный Хребет.

Потому что люди не всегда хороши. Не всегда рациональны в сердце, не всегда добры. Иногда мы вызываем друг в друге лучшее, иногда худшее.

Нужно сделать так чтобы люди использовали свою свободу на благо. Чтобы мы все становились лучше.

Раньше я бы не согласилась. Теперь думаю иначе.

Думаю, я думаю иначе.

Д аю я д маю на е…

Д м ю я…

* * *

Хватит.

Закрой глаза и отключи шум. Сожмись в самую маленькую точку, с зерно себя.

Вообрази, пожалуйста, что прячешься внутри себя.

Вообрази, что они прослушивают твой череп через электроэнцефалограф и, если увидят хотя бы дрожь, пошлют червей в голову, чтобы они тебя съели.

Так что замри внутри. Не шуми.

Стань самой малой частью себя.

А теперь вообрази свой плоский портрет, фотографию.

И еще одну рядом.

И еще одну.

Отдельные кадры. То, что ты о себе знаешь лучше всех в мире. Самые удобные, самые приятные вещи.

Но очень тихо, потому что, если тебя услышат: черви. Ростки орхидеи с мягкими зелеными зубами.

Белые споры.

Чайки.

Сколько фотографий можешь удержать? Три? Пять?

Держи столько, сколько можешь. Привыкни к ним. Перемещайся между ними, сосредоточься на них, на своей улыбке, на чудесных воспоминаниях. Это и вправду воспоминания или только привычка? Ты и вправду помнишь конкретное мгновение, когда сидишь в любимом кресле, или выдумываешь его в идеальном сочетании? Это по-прежнему твое убежище? Или оно шелестит, как листва?

Они тебя услышат?

Хорошо. Сохраняй тишину. Замершее мгновение. Пусть зеленое око электроэнцефалографа минует тебя. Обманывай эхолокаторы. Хорошо.

Снова расслабься в этих изображениях.

Пока они не начнут двигаться.

Каждый из них теперь отыгрывает свою сцену, а потом переходит к следующей, порождая новое окно в прошлое, которое начинается с изначальной рамки, так что теперь их десять, а потом двадцать, и уже сорок. А теперь напрягись, и еще, еще, еще к вещам, которые не произошли; разветвлениям будущего, которые булькают и гремят, как пьяные кухарки поздней ночью, и ты жульничаешь, ты сейчас жульничаешь, потому что переходишь от одной к другой, чтобы посмотреть их по порядку. Но так не выйдет, так нельзя, они происходят все одновременно, их все больше и больше, больше и громче, и зеленое око машины возвращается, вперивается в тебя, но это твоя самая малая печаль теперь, потому что здесь ты растянулась как воздушный шарик, и резина уже стала сухой как кожа для барабана, и ты понимаешь, что вот-вот она…

Я — Гномон. Эта боль оттого, что единый разум растянут во времени, как и в пространстве.

Личность — это последовательность. Внутренняя хронологическая вездесущность невыносима. Быть всюду одновременно — значит не быть вовсе, поэтому я время от времени…

Я р ж и я н ч юсь и к жд й р з то ч ть чу бо ьнее но я возвращаюсь потому что это я я но н ино да мену ый Прото л О чаяния, гда же См сный Анг л. Я вас отымею вот что. Разорву на части как от ч рт пять ма ь

Но нет.

Я — Но.

Я — ох мать.

Опять петля. Ненавижу гребаные петли. Человеческое мышление требует линейности, отбирает ее из шума и выдумывает время, даже если события происходят одновременно.

Стой.

Стой.

Если я существую по всему времени.

Мой разум детемпорален. Есть возможности, если я только…

и я подтверждаю голосом, я Диана Хантер, начальник отделения. Да. Внесите в файл и приступайте.

Банкир, алхимичка, художник и библиотекарша. Я их всех убью.

Это я собираюсь сделать?

Скажу вот что: я кого-то за это убью.