Живая душа - Владимир Максимов

– Один.

Димкина классная руководительница как-то при встрече поведала: «Ваш сын – такой мечтатель! Сидит на уроках тихонечко и в окно на пустой школьный двор глядит. И что он там интересного нашёл – непонятно? Я его, наверное, на другой ряд пересажу. Или – усажу с девочкой.

– Пожалуйста, не делайте этого, – попросил я учительницу. – Пусть он привыкнет к классу, к обстановке. Понимаете, мы совсем недавно переехали в ваш город. И он ещё чувствует себя здесь чужим.

Пока я разогревал суп, сваренный с вечера женой, накрывал на стол, сын, переодевшись в удобную домашнюю одежду, лежал на диване и неотрывно смотрел в потолок, словно о чём-то напряжённо думал.

Я вспомнил, что однажды, в Байкальске, минувшим летом, уже видел у него такое же вот сосредоточенно-отрешённое выражение лица. Только тогда он лежал не на диване, а на короткой лавке, на которой умещался весь.

Со своими друзьями-одногодками по инициативе Гены Морошенко, – который был старше остальных года на три и жил за речкой Харлахтой, в «посёлке Первостроителей», в ветхом бараке, – они, никому ничего не сказав, отправились «на старое стрельбише» собирать карабинные и пистолетные гильзы.

Время приближалось уже к полуночи, но ни Димки, ни остальной ребятни не было…

Волнуясь, я обегал не только дома его приятелей, но и все «точки», где они могли быть: у «Пичугина ручья» – рядом с нашими коттеджами; чуть выше от впадения этого самого ручья в Харлахту, на небольшой лесной полянке, где ими из всякого бросового материала был построен «штаб»; у сараев за домами старого посёлка, где в основном и жили друзья Димки, дети рабочих целлюлозно-бумажного комбината; на заброшенном футбольном поле «посёлка Первостроителей», с полуразвалившимися бараками и множеством покосившихся, кое-как сляпанных убогих сараюшек вокруг них.

Побывал я, и у матери-одиночки Гены Морошенко (он частенько приходил к нам поиграть, несмотря на разницу в возрасте, с Димкой, а точнее – с его многочисленными и порою весьма замысловатыми игрушками), поинтересовавшись у неё: не знает ли та, где её сын?

– Да носится где-то, – спокойно отреагировала на мой вопрос Зинаида. – Разве ж за ним уследишь?..

От неё попахивало перегаром, и, похоже, сейчас её занимали совсем иные проблемы.

Волнение моё усиливалось ещё и оттого, что буквально несколько дней назад обитатели этого самого барака, соседи Генкиной матери, работающей на комбинате уборщицей, сожрали нашего беспородного, здоровенного и крайне добродушного пса Сфинкса – мыслителя по натуре, который всюду сопровождал Димку, ненароком отпугивая своим внушительным видом всех кто, по его понятиям, приближался к нему ближе положенного и кого он тут же, по своей собачей привычке, хотел обнюхать, приближаясь к незнакомцу вплотную.

О том, что Сфинкса (который мог подолгу неотрывно смотреть на звёзды) съели, мне с хмельной улыбочкой как-то и сообщила эта самая Зина, пресекая тщетные попытки отыскать собаку.

– Да не ищи ты своего пса понапрасну. Схрумали его наши «субчики-алконавты», – почти с нежностью охарактеризовала она своих соседей. Но тут же, словно осуждая их за содеянное, продолжила более строго: – Живут, как бичи. Не работают нигде, а закусывать чем-то ведь надо, – тут же оправдала она своих собутыльников. – Вот твою собачонку и слопали. Тем более что толку от неё всё равно, похоже, никакого не было. Она и лаять-то, однако, по-настоящему не умела, не то что рычать или зубы скалить. Для чего такую собаку в хозяйстве держать? Только харч на неё зря переводить, – закончила свой философский монолог Зина. И уже по-деловому добавила: – Шкуру, если она тебе нужна, можешь у Ваньки-Каина в сараюхе забрать. Она там, на жердине болтается – сама видела. Он и пса твоего, как барашка, там же разделал, – протяжно вздохнула Зина. И вновь построжев, – чувствовалось, что ей хотелось высказаться, – добавила: – Только ты Ваньку-то, с его братцем Петей, понапрасну не донимай. Они, скорее всего, и не помнят ничего. Третий день, почитай, денатурат глушат. Мозги совсем уж пропили. Бичи – одно слово. Люмпены, – всё-таки заклеймила она позором своих соседей, рассказав мне всё это, может быть, только оттого, что её сын частенько возвращался от нас с какой-нибудь подаренной ему игрушкой. Приносил Гена домой и конфеты, которыми его угощала моя хлебосольная тёща Мария Ивановна. И которые он аккуратно складывал в карман, неизменно повторяя с серьёзным видом: «Мы потом с мамой чаю с конфетками попьём». За что непременно получал ещё и «Печенье к чаю».

Результат моей беготни был, можно сказать, нулевым. Нигде никто ничего не знал и ребятишек не видел. Удалось только выяснить, что кроме Гены Морошенко и нашего Димки дома отсутствовали ещё Паша Главинский из соседнего коттеджа (чей отец объезжал город в поисках сына на автомобиле) и Вовка Панов из ближайшей многоэтажки…

Кто же мог предположить, что ребятишки на ночь глядя отправятся на другой конец, пусть и небольшого, города, а потом проследуют ещё дальше – минуя микрорайон «Южный» (с его двухэтажными деревянными, на три подъезда, домами), за которым на большом, расчищенном когда-то от тайги пространстве ещё выпирали из земли остатки фундаментов бывших казарм воинской части, солдаты которой охраняли «строительный контингент», возводящий у Байкала, «в начале шестидесятых», громадный комбинат, вот уже несколько десятилетий торчащий на его берегу, как чирей на лице красавицы. На стрельбище же, расположенном в некотором отдалении от казарм, у подножия гор, они и «оттачивали глаз» для меткой стрельбы…

Ведущаяся грандиозная стройка именовалась «ударной комсомольской», однако на её объектах работали, в основном, или уже расконвоированные или ещё нерасконвоированные «комсомольцы», угодившие в зону «за различные прегрешения перед государством и обществом». И теперь «искупающие свою вину честным трудом», возводя абсолютно неприемлемый в этом месте «объект», строительство которого, несмотря на многочисленные протесты учёных, было «продавлено» высшей партийной элитой во главе с тогдашним генсеком КПСС Хрущёвым. Который, если что-то взбредало ему в голову, не прислушивался уже ни к чьёму мнению. Кстати, строил этот комбинат и один ныне довольно известный поэт, угодивший, как тогда говорили, «на химию», по молодости, за драку в ресторане.

В первом часу ночи, уже в темноте, когда тёща в очередной раз капала себе в стакан с водой сердечные капли, а жена, глядя в одну точку, с туго повязанной шерстяным шарфом головой, сидела на диване в гостиной, явился Димка.

Он был чумазый и усталый.

– Где ты шлялся!? – не сдерживая раздражения, чувствительно встряхнул я его за плечи.

– На стрельбище, за «Южным», – тускло ответил он и достал из кармана штанов две карабинные гильзы, постеснявшись открыться в том, что давно уже хотел вернуться домой, но побоялся так издалека идти ночью один. Матери он мог бы сказать о своём страхе, отцу – нет.

– Ты что, не понимаешь, что всех нас чуть с ума не свёл?! – не в силах сдержать себя, спросил я, и вновь, ещё более чувствительно, встряхнул его, словно защёлкнув в нём какую-то «задвижку», потому что больше он на мои вопросы не отвечал, а только смотрел исподлобья, как маленький затравленный зверёк. И чувствовалось, что он вот-вот готов был разревется…