Шахта - Михаил Балбачан

– Какому делу? – волнуясь, прошептала она.

– Я, как вы знаете, достиг известного положения и прямо могу вам сказать, имею определенные перспективы. Имею также вполне приличный заработок, кроме того, регулярно получаю значительные премии, так что… Кроме того, я кандидат технических наук и имею отдельную трехкомнатную квартиру в центре города.

Она смотрела на него, все более столбенея.

– Что вы по этому поводу думаете, Галина Петровна?

– Извините, Иван Степаныч, но я ничего не понимаю. Для чего вы меня вызвали?

– А вызвал я вас для того, Галина Петровна, чтобы вы незамедлительно сделались моей, так сказать, законной половиной, – ровным голосом выговорил Шестаков, глядя на нее в упор. Он давно уже заметил, что подчиненные совершенно терялись от такого взгляда.

– Вы что, смеетесь надо мной? – как ужаленная вскочила она.

– Ни в коем случае. Я говорю совершенно серьезно и вообще не привык шутить подобными предметами, – с начальственным нажимом ответил Иван Степанович.

Гудзий покраснела, как спелая вишня. Она уже раскрыла рот, намереваясь прямо высказать все, что думала, но, будучи девушкой рассудительной, сдержалась и произнесла только:

– Благодарю вас за лестное предложение, товарищ главный инженер, но принять его я никак не смогу. Причину, надеюсь, объяснять не требуется. Позвольте мне теперь вернуться на рабочее место.

– Идите, – кивнул ошарашенный ее грубым поведением начальник. Оставшись в одиночестве, он несколько минут хмурил брови и играл желваками, после чего приказал найти Сергееву. «Ну, если и эта… – раздраженно бурчал он, – разболтались, понимаешь, вконец». Когда женщина явилась, Шестаков, подозрительно поглядывая на нее исподлобья, простыми словами изложил цель вызова. Она не удивилась и не возмутилась, а только немного побледнела и, робко потупившись, попросила разрешения подумать до завтра. Ивану Степановичу очень понравился такой серьезный подход к жизненным вопросам. Охотно согласившись, он лично проводил ее до приемной и распорядился, чтобы на следующий день в это же самое время ее без задержек пропустили к нему.

Обдумывая, как всегда, перед сном все произошедшее за день, Иван Степанович пришел к окончательному выводу, что в качестве супруги эта Сергеева явится гораздо более подходящим вариантом, чем та взбалмошная хохлушка. Он прекрасно выспался и встал утром таким молодцом, что его собственная секретарша сделала ему комплимент. Точно в назначенное время Сергеева постучалась в дверь его кабинета. Получив разрешение, она вошла и, мило улыбаясь, произнесла:

– Я согласна.

В тот же день, после работы, они подали заявление в ЗАГС, а через положенные десять дней зарегистрировались.

Вечером, после церемонии бракосочетания, Шестаков внес определенные изменения в свой распорядок дня. В пункте № 14 он заменил «моцион» на – «прогулку с женой», в пункте № 15, к словам «беседа с мамашей», добавил – «и с супругой», а в пункте № 18, улыбаясь чему-то своему, вместо слов «личные дела» написал – «пребывание с женой». Остальные пункты остались без изменений.

Дети сидели на длинном, побуревшем от времени бревне, как ласточки на проводе, и степенно рассуждали о чем-то важном. Денек выдался чудный, даже слишком теплый для конца сентября, и все вокруг было веселым и чистым. Маленькая Танюшка, счастливо ускользнув из-под надзора старших сестричек, собирала разные красивые камешки и стеклышки, в изобилии имевшиеся на обочине. Небо голубело, солнышко пригревало, но не пекло, как летом, и в тени сарая было довольно-таки прохладно. И тут глухо, но раскатисто ударило, потом – опять, и низко, хрипло, с подсердечным дребезгом завыла, застонала протяжная, тяжелая, неприятно сладкая музыка. Те, что были постарше, сорвались с места и побежали скорей смотреть, а Танюшка очень напугалась, заплакала и спряталась, от греха подальше, под крылечко.

По улице медленно двигался грузовик с опущенными бортами. В его кузове на простых козлах стоял обитый красной материей гроб. Он был раскрыт, и с высокого места можно было разглядеть мертвеца. По крайней мере, его заострившийся «восковой» нос и ржавую прядь волос, колеблемую ветерком. Рядом с гробом лежала красная же его крышка, а по другую сторону на обыкновенной кухонной табуретке сидела пожилая женщина в черном платке и выцветшем зеленом пальто. Она безразлично глядела на свои руки, сложенные на коленях. За первым ехал второй грузовик с шалашиком из увитых черными лентами проволочных венков, украшенных бумажными цветами и настоящими еловыми ветками. Далее шел самодеятельный духовой оркестр, как раз исполнявший ту страшную музыку. После небольшого промежутка двумя рядами следовали солидные товарищи в шляпах и драповых пальто, видимо – начальники. Следом валила толпа обыкновенных граждан. Лица у некоторых, соответственно моменту, выказывали со средоточенную печаль, но большинство выглядело вполне буднично. В конце концов, происходившее было обычным делом в этом шахтерском поселке. Люди неспешно шли, дышали воздухом, поглядывали рассеянно по сторонам и беседовали с соседями о простых житейских делах.

– Баба, чего это? – спросил один из подбежавших мальцов чопорную, худую, как шомпол, старуху.

– Ничего, героя хоронят, – ответила та.

Родился Сашок в тридцать восьмом. Первые сохранившиеся в его памяти события относились ко времени, когда они с мамой жили в городе Ленинграде на Гороховой улице. То, что они жили именно на этой улице, стало впоследствии предметом его гордости. Понимающие люди, услышав, где они тогда жили, всегда переспрашивали: «Как, на самой Гороховой?» Впрочем, ни улицы, ни города Сашок совершенно не помнил, а помнил только большую темную комнату, где все то время находился. Сидеть там одному целыми днями было очень скучно, а еще – голодно и холодно. Шла война. Сашку было четыре года. Мама целыми днями пропадала на работе, домой она приходила совсем ненадолго, когда за окном уже было темно и очень хотелось спать. Каждый раз, перед тем как опять уйти, мама Зоя, как он ее звал, будила его, торопливо натягивала на него рейтузики и кофточку «с зайцами», а если было очень холодно, то еще пальтишко и вязаную шапочку. Она почти всегда оставляла ему два кусочка черного хлебушка и кружку сладкого чаю или разведенного молочного порошка и строго наказывала: половину выпить сразу, как только она уйдет, а хлебушек еще не есть, а съесть один кусочек попозже, когда уже очень захочется, и тогда допить, что осталось в кружке, а второй кусочек съесть вечером и спокойно сидеть и ждать ее прихода. И ни в коем случае не реветь, а лучше играть с собачкой. Когда будут бомбить, обязательно залезть под большую кровать и не вылезать, пока не прозвучит сирена. Самое главное: в окно ни в коем случае не выглядывать и штору не отодвигать, потому что лампочка горит, а если она погаснет, то все равно не отодвигать и не бояться, а ложиться спокойненько в кроватку и спать. Сказав все это, она его много раз крепко-крепко целовала и уходила, а дверь комнаты запирала снаружи на ключ. Тогда Сашок все делал наоборот. Весь хлебушек он съедал сразу, а молочко или чай пил вместе с собачкой, когда придется. Только кушать все равно очень хотелось. С собачкой он немножко играл, но это было неинтересно. Она была старая, резиновая и даже не свистела. «Собачка заболела, она тоже хочет кушать», – говорил ей Сашок. И конечно, ревел, но реветь одному, без мамы, тоже было неинтересно, а живот от этого схватывало еще сильнее. Тогда он залезал на стул, делал маленькую щелочку в шторе и смотрел в окно. За окном все время виден был большой серый дом, а какие-нибудь люди появлялись там очень редко. Чтобы мама не заругалась, он всегда потом задергивал штору, как было. Взрывов бомб и снарядов Сашок совсем не боялся, наоборот, он им очень радовался, скакал на маминой кровати и громко кричал: «ура-а!» и «бум-м!». Это было очень интересно и весело. А боялся он сирены, потому что она-то как раз была ужасно страшной. Под кровать залезать он тоже боялся – там жил Серенький Волчок. Еще у него была тайная дощечка, а на ней – нарисованная красивая тетя. Он заворачивал ее в полотенчико, и дощечка становилась мамой Зоей. Когда большая мама Зоя уходила, он доставал свою маленькую маму Зою, ставил ее на стул и разговаривал с ней, пел ей песенки и рассказывал разные интересные вещи. Она, правда, все время молчала, зато не ругалась. Через несколько лет Сашок узнал, что вначале с ними на Гороховой жила еще баба Нина, но потом она заболела и умерла с голоду. Сам Сашок никакой бабы Нины не помнил.