Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

Но ему ответили. «Здесь он», – слабым голосом отозвались из дальнего угла клети. Осторожно, смотря напряженно под ноги, Василько стал пробираться между израненными на голос. В самом углу он и нашел Савву.

Савва лежал на боку, прислонившись спиной к заиндевелой бревенчатой стене; одна его рука с обмотанным тряпицей плечом была прижата к груди, пальцы другой руки бережно касались раны. Лицо Саввы выглядело серым; новые, ранее не замечаемые черты проступили на нем, придавая ему отсутствующее выражение. Савва спал беспокойно, как спит измученный болью человек.

– Савва, Савва, – негромко позвал Василько, согнувшись над раненым.

Савва тотчас открыл глаза и поспешно огляделся. Увидев Василька, он не выказал ни радости, ни удивления, но воспринял его приход так, как будто был уверен в нем. Он с трудом лег на спину и, поморщившись и застонав, пытался подняться, опершись здоровой рукой об пол.

– Господь с тобой! Ложись! – взволнованно сказал Василько и мягко надавил рукой на грудь Саввы. Савва лег на спину.

– Изранен я, – едва выдавил он и чуть улыбнулся посиневшими, непривычно резко очерченными губами.

– Давно ли? – спросил Василько, чувствуя неловкость и скованность. Он старался избежать тягостного молчания, при котором его глаза и лицо будут выражать не заботу, а навязчивую мысль, что Савве уже никогда не выбраться из этой душной и холодной клети.

– Поутру, – сообщил Савва, сморщив лоб, и тут же спросил. – Как на стенах?

– Отобьемся, – заверил Василько и отвел в сторону глаза, не решаясь встретиться с пристальным взглядом Саввы.

Он задумался, отчего москвичи с тревогой говорят о Наугольной. Ведь стены подле нее высоки и крепки, и, несмотря на частое мелькание стрел, на пряслах стоят ратники. Да, татарская вежа должна настораживать, но не порождать уныние. И разгадка осенила его. Не столько татары были тому виной, сколько тот тягостный дух безысходности и тупой покорности, что витал у Наугольной.

Василько, остерегаясь дальнейших расспросов раненого, нарочито бойко возглаголал о том, как он с крестьянами побивал татар, что только-только виделся с воеводой Филиппом, и они вместе бранили Ратшу за многие потери да думали, как бы татарам досадить.

– Пригоже, – вымолвил Савва.

Васильку показалось, что его слова прозвучали как-то безразлично. Савва не смотрел на него, а зрел прямо перед собой. Казалось, что его не столько занимал рассказ Василька, сколько внутреннее и не совсем понятное другим людям раздумье.

Наступило так тяготившее Василька молчание. Как ни старался он, не мог подобрать нужных слов. Позади него кто-то застонал. Со стороны стены, забив назойливый гул татарского стана и шум осадных работ, донесся низкий и гневный голос: «Я тебе, собака, покажу, как брехать негожие речи!» Василько почувствовал, что заломило в пояснице и одеревенели ноги. Он выпрямился. Его не покидали неловкость и досада на себя. Беседа с Саввой мнилась ему неискренней, не нужной ни ему, ни Савве. Он с трудом осилил охватившее его оцепенение и тихо спросил:

– Что, тяжко?

– Отлежусь.

– А то поехали со мной к Тайницкой. Я тебя в натопленных хоромах положу, женки рану обмоют, накормят, – горячо стал уговаривать Савву Василько, довольный тем, что наконец нашел нужное слово. Ему и впрямь показалось, что так и надобно сделать и что тогда люди будут за это хвалить его.

– Негоже товарищей бросать в такой час… отлежусь немного и… подсоблю им, – ответил Савва запинаясь и бесстрастно.

– У Наугольной и без тебя христиан не перечесть! Со всего града согнали, – начал было уговаривать Василько, да спохватился. Ведь Савва мог подумать, что на пряслах стрельни совсем худо, и опечалиться.

– Все одно не уйду. И Матрена должна навестить, – молвил Савва тихо и твердо.

– Как знаешь, – сказал упавшим голосом Василько.

Он стал прощаться, сердясь на себя, что в произносимых словах не чувствуются ни сочувствия, ни тепла, и его сейчас более занимает не судьба Саввы, а желание покинуть клеть.

Но Савва не дал ему договорить. Он приподнял голову, с усилием повернул в его сторону лицо и жестом здоровой руки заставил замолчать.

– Ты, Василько, сослужил бы мне службу великую. А не призрел бы ты немощную сестру единоутробную да сирую племянницу, Олюшку. Не бросил бы их в нужде, защитил бы от татарина. А обо мне им ничего не сказывай, а будут допытываться, видеть не видывал, слыхать не слыхивал, – сказал он строгим голосом.

Василько собрался уходить. Но тут его взгляд остановился на инее, проступившем на стенах, он заметил, как изо рта Саввы поднимался парок. Василько решительно скинул с себя надетый поверх кольчуги кожух и бережно укрыл им Савву.

После возвращения Василька с плеч Пургаса свалилась непосильная ноша. Где то видано, чтобы обельный холоп воеводствовал? Хорошо еще, что татары не решились на приступ. И без них забот у Пургаса было множество. А тут, как назло, Карп нашел в погребе меды стоялые, и Пургас совсем пал духом, опасаясь, как бы не перепилось его воинство, и тогда лезь на стену татарин, жги, грабь и секи. Но крестьяне сами порешили, чтобы каждому испить только по одной чаше, а раненым – меда без меры, сколько душа примет, и ту заповедь блюли строго.

– Когда Карп пожелал потаенно испить еще меда и попался, чуть батогов не отведал. Насилу я умолил крестьян, чтобы его не трогали, – взахлеб рассказывал Пургас.

Василько обедал в просторной столовой палате Тарокановых хором. Ему было как-то не по себе восседать за огромным, предназначенным для многочисленного пирования столом. К тому же обедавшие здесь крестьяне оставили мелкий сор, порожние чаши и серые пятна загустевшего бараньего жира. Он не стал, как в былые времена, срывать зло на Пургасе, только попенял ему, что крестьян нужно кормить на прясле или в сторожевой избе.

– А если бы татарин полез? Что тогда? – строго выговаривал Василько.

– То моя вина, недоглядел, – покаялся Пургас.

За обедом Василько только и думал о том, что надобно разыскать Матрену и перевезти Савву в хоромы Тарокана. Размышлениям мешал Пургас. Он говорил без умолку:

– Когда увидели крестьяне, что татары свою вежу почти ко рву подтащили, зело опечалились. Насилу я утешил их вместе с отцом Варфоломеем.

Василько поперхнулся и закатился в частом кашле.

– Кто таков? – спросил он, отдышавшись и вытирая слезы.

– Да наш, посельский.

«И этого принесла нелегкая на прясло», – затосковал Василько. Он не желал видеть попа; ему казалось, что Варфоломей объявился на прясле только для того, чтобы порушить с таким трудом сотканное единство с крестьянами, и опять начнутся за его спиной осуждающее перешептывание, косые взгляды, и вновь среди крестьян зародятся недоверие, упреки и несогласие с его помыслами.