Тонкая работа - Сара Уотерс

Но когда я смотрела на картинку — и когда слышала рассказы о жестоком убийстве мистера Банта, и о гнезде порока, и о подпольной торговле, — мне все казалось, будто говорят о ком-то другом, вовсе мне незнакомом, а не о Джентльмене, которого по ошибке ранили в моей кухне, на глазах у всех моих близких. Даже когда судья отправил присяжных заседать и все стали ждать, а газетчики стояли на изготовку, чтобы бежать, как только вынесут приговор, и даже когда присяжные вернулись через час и один из них дал ответ, выкрикнул одно только слово, и даже когда судья накрыл свой конский парик черной тканью и выразил надежду, что Господь смилостивится над душой миссис Саксби, — даже тогда я не чувствовала того, что, наверное, должна была чувствовать, я просто не верила, как эти мрачные и серьезные джентльмены, монотонно бубнящие скучные слова, могут отнять жизнь, тепло и краски у таких людей, как мы с миссис Саксби.

Потом я посмотрела на ее лицо и увидела, что жизни, тепла и красок в нем почти, можно сказать, не осталось. Она тупо смотрела на гудящую толпу, я подумала: меня ищет — встала и подняла руку. Но она посмотрела на меня, и, как и прежде, взгляд ее скользнул дальше — словно она искала кого-то или что-то, и наконец взгляд ее остановился и просветлел, я проследила за ним и увидела: там, позади толпы зевак, была девушка во всем черном, она как раз опускала вуаль, — это была Мод. Я увидела ее, и это было для меня полной неожиданностью, и, честно скажу, сердце мое дрогнуло, но потом я вспомнила все, и сердце снова окаменело. Она казалась несчастной — так ей и надо, подумала я. Она сидела одна. И даже не кивнула — мне, я хочу сказать, и миссис Саксби тоже.

Потом адвокат позвал меня, пожал руку и сказал: очень жаль. Неженка плакала и без моей помощи не могла идти. Когда я снова посмотрела на миссис Саксби, голова ее упала на грудь, я оглянулась на Мод, но ее уже не было.

Неделя, последовавшая за этим, вспоминается мне как один нескончаемый день. Долгий день без сна — потому что как я могла уснуть, раз во сне нельзя было думать про миссис Саксби, которая вскоре умрет? День без вечерней тьмы, потому что в ее камере ночи напролет горел свет, и, когда я возвращалась от нее, я зажигала свет на Лэнт-стрит — зажигала все свечи и лампы, какие только могла найти или занять. Я сидела одна, уставив в пустоту горящий взор. Сидела и смотрела перед собой, так, словно она рядом. Я почти ничего не ела. Почти не меняла одежду. Если я куда шла, то быстро-быстро — к ней, на Хорсмангер-лейн, или же — медленно — плелась обратно, а она оставалась в тюрьме.

Ее, как водится, перевели в камеру смертников, и надзирательницы — по одной или по двое — теперь всегда были при ней. Они обращались с ней неплохо, но были такие же крупные и кряжистые, как санитарки у доктора Кристи, и ходили они в похожих передниках и с ключами: встретившись с ними взглядом, я вздрагивала, и все мои старые синяки вдруг давали о себе знать. Я никак не могла заставить себя полюбить их по одной простой причине: ведь правда, если они такие хорошие, почему же не откроют дверь и не выпустят миссис Саксби? Вместо этого они держат ее взаперти — ждут, когда придут тюремщики и повесят ее.

Об этом я, впрочем, старалась не думать — или же, как бывало и раньше, я поняла, что не могу думать об этом, потому что не верю в это. Думала ли об этом миссис Саксби, мне неизвестно. Я знаю, что к ней послали тюремного священника и он просидел у нее некоторое время, но она не сказала, о чем он с ней беседовал и помог ли чем. Теперь она почти не разговаривала со мной, ей достаточно было лишь держать меня за руку, и порой, когда она глядела на меня, взгляд ее затуманивался, она краснела и хмурилась, словно боролась с тягостными мыслями...

Одно только она мне сказала и велела запомнить, и это было накануне казни — в тот день я видела ее в последний раз. Я шла к ней, и сердце у меня разрывалось, и я ожидала увидеть, как она мечется из угла в угол или сотрясает прутья решетки, — но она была спокойна. Зато я плакала, и она села на тюремный стул и положила мою голову к себе на колени, потом вынула шпильки и распустила волосы. У меня не хватало духу завивать их. И казалось, никогда не хватит.

— Как я буду жить без вас, миссис Саксби? — сказала я.

Я почувствовала вдруг, что этот вопрос вызвал в ней смятение. Она не сразу ответила.

— Лучше, девочка моя, лучше, — прошептала она, — чем со мной.

— Нет!

— Намного лучше, — кивнула она.

— Как вы можете так говорить? Ведь если бы я осталась с вами, если бы не поехала с Джентльменом в «Терновник»... О, лучше бы я всегда была с вами!

И заплакала, уткнувшись лицом в складки ее юбки.

— Тише, тише, — сказала она. И погладила меня по голове. — Тише...

Грубая тюремная ткань колола щеку, жесткий стул давил под ребро, но я сидела не шелохнувшись, а она успокаивала меня, словно маленькую. И наконец мы обе замолчали. В камере было крохотное окошко, под самым потолком, пропускавшее две-три полоски солнечного света. Мы смотрели, как они перемещаются по каменным плитам пола, словно ползут. Никогда не думала, что свет может так двигаться. Как пальцы. А когда он переполз с одной стены на другую, я услышала шаги, и женская рука легла мне на плечо:

— Время истекло. Пора прощаться.

Мы встали. Я смотрела на миссис Саксби. Взгляд ее глаз был ясен, только с лицом вдруг что-то произошло: оно стало серым и дряблым, как глина.

— Милая Сью, — произнесла она, — ты была так добра ко мне...

И привлекла меня к себе, прижалась губами к самому уху. Губы ее были холодные, как у мертвеца, и дергались как в судороге.

— Милая моя... — начала она прерывистым шепотом.

Я отпрянула назад. «Не говорите этого!» — умоляла я мысленно. Хотя не знаю, могла ли я вымолвить, о чем не хочу слышать, знаю только одно: мне вдруг стало страшно. «Не говорите об этом!»

Она обняла меня еще крепче.

— Милая моя... — И продолжала жарким шепотом: — Обещай, что будешь смотреть на меня завтра. Смотри. Не закрывай глаз. А потом, если когда услышишь, что обо мне говорят дурное, а меня уж нет, вспомни...

— Обещаю! — сказала я с ужасом и одновременно с облегчением. — Обещаю.

Это были мои последние слова, которые я ей сказала. Потом, наверное, надзирательница снова тронула меня за плечо и вывела в коридор. Сейчас не вспомню. Зато помню, как шла по тюремному двору и солнце светило мне в лицо — и я вскрикнула, отвернулась и подумала: как странно, и неправильно, и ужасно все это: что солнце светит, светит даже сейчас, даже здесь...

Потом помню голос привратника. Я слышала лишь голос, слов не понимала. Он спрашивал о чем-то у сопровождавшей меня надзирательницы. Та кивнула.

— Одна из... — сказала, покосившись на меня. — Другая сегодня утром приходила...

И только гораздо позже я с удивлением вспомнила эти ее слова. А в тот момент я была такая несчастная и измученная, что ничему уже не удивлялась. Как в полусне, я дошагала до Лэнт-стрит, стараясь держаться в тени, подальше от солнечных лучей. Перед дверью мастерской мистера Иббза сгрудились мальчишки: они мелом выводили на каменных ступеньках петлю, а завидев меня, с воплями разбежались кто куда. Я к такому привыкла в последнее время и не стала грозить им вслед, но рисунок затоптала. Войдя, перевела дух и огляделась — вот слесарный верстак, весь покрытый пылью, вот инструменты и заготовки для ключей, уже потускневшие, а вот суконная занавеска, частично сорванная с колец. Когда я шла по мастерской, под ногами слышался хруст, потому что однажды — когда это было, не помню, — кто-то перевернул жаровню, и угли и зола рассыпались по полу. Навести порядок было нетрудно: угли я замела, жаровню водрузила на место, но пол и без того был безнадежно испорчен; тут и там зияли щели, потому что полицейские искали тайники и выворачивали доски. Под досками было темно и пусто, и, если посветить фонарем, на глубине двух футов виднелась земля: влажная, черная, усыпанная костями и устричными раковинами, там бегали жуки и ползали черви.