Тонкая работа - Сара Уотерс

Стол был задвинут в угол. Я подошла к нему и села в старое кресло миссис Саксби. Чарли Хвост устроился у моих ног. Бедный Чарли Хвост, он так и не залаял с тех пор, как мистер Иббз дернул его за ошейник, — когда я вошла, он завилял хвостом, подошел ближе, чтобы я потрепала его за ушами, но потом лег пластом и положил голову на лапы.

Я тоже сидела тихо, и так прошел примерно час, потом зашла Неженка. Она принесла нам поесть. Мне есть не хотелось, ей тоже, но, чтобы купить еду, ей пришлось украсть кошелек, так что я достала миски и ложки и мы молча поужинали, все время поглядывая на тикающие часы — старые голландские ходики на каминной полке, — мерно тикая, они отмеряли... о, мы прекрасно знали, что они отмеряют последние часы жизни миссис Саксби! Мне они представлялись так зримо, что, если бы это было возможно, я могла бы пощупать каждую минуту, каждую секунду.

— Хочешь, я останусь? — спросила Неженка, когда пора было уходить. — Нехорошо, что ты все время тут одна...

Но я ответила, что мне так лучше, и в конце концов она поцеловала меня в щеку и ушла, и снова мы с Чарли Хвостом остались одни — одни в пустом, сумрачном доме. Я зажгла другие свечи. Представила, как миссис Саксби сидит сейчас в ярко освещенной камере. А потом представила ее не там, где она сейчас, а здесь, в нашей кухне: кормит младенца, пьет чай, подставляет мне щеку для поцелуя... Вот режет мясо, утирает губы, зевает... Часы все тикали — но только чаще, казалось, и громче, чем обычно. Я уронила голову на стол, на руки. Как же я устала! Закрыла глаза. Не удержалась. Я ведь хотела бодрствовать, но закрыла глаза — и заснула.

Я будто провалилась в черноту и очнулась от странных звуков: от шарканья ног и гула голосов, доносившихся с улицы. Еще не до конца проснувшись, я подумала: «Должно быть, сегодня праздник, будет ярмарка. Какой сегодня день?» Открыла глаза. Зажженные с вечера свечи истаяли до восковых лужиц, язычки пламени над ними стояли, как призраки, и я вдруг вспомнила, где нахожусь. Было семь часов утра. Через три часа миссис Саксби повесят. Люди, которых я слышала, направлялись в Хорсмангер-лейн — занять удобные места. Но прежде им хотелось заглянуть на Лэнт-стрит — поглазеть на дом.

Потом, ближе к полудню, их стало больше.

«Где это?» — слышала я голоса. А потом: «Да, вот то самое место. Говорят, кровь хлестала так, что все стены стали красные...», «Говорят, убитый перед смертью богохульствовал...», «Говорят, эта женщина душила младенцев...», «Говорят, он надул ее с платой за квартиру...», «Прямо жуть берет, да?», «Так ему и надо...», «Говорят...»

Они подходили, задерживались на минутку перед дверью, потом шли дальше, некоторые пробрались к заднему крыльцу и дергали дверь кухни, подходили к окну и заглядывали в щели в ставнях, но я все крепко-накрепко закрыла. Не знаю, догадывались ли они о том, что я в доме. Время от времени какой-нибудь мальчишка принимался кричать: «Впустите нас, впустите! Шиллинг — за погляд!» — или: «У! У! Я призрак убитого дядьки, я требую мщения!» — но, думаю, они это делали, чтобы подразнить приятелей, а не меня. Но все равно слушать это было противно, а Чарли Хвост, бедняжка, заслышав очередной крик или стук, жался ко мне, вздрагивал и безуспешно пытался залаять. Наконец я отвела его наверх, где не так был слышен шум.

Но потом, через некоторое время, шум понемногу затих, и это было еще хуже, потому что это означало, что все любопытствующие дошли, заняли места и приготовились смотреть на казнь. Значит, уже скоро. Я оставила Чарли Хвоста на втором этаже, а сама поднялась еще на один пролет, поднималась медленно, словно ноги у меня налиты свинцом. Остановилась у чердачной двери — боялась войти. Там стояла кровать, на которой я появилась на свет. У стены — умывальник, над ним — кусок клеенки. Когда я в последний раз заходила сюда, Джентльмен, еще живой и пьяный, отплясывал с Неженкой и Джоном внизу, в кухне. Я стояла у окна, и морозные узоры под моей рукой превращались в мутные капли... Миссис Саксби подошла ко мне и погладила по голове... Теперь я тоже подошла к окну. Подошла, посмотрела, и у меня закружилась голова, потому что улицы Боро, в тот давний вечер темные и пустынные, теперь были залиты светом и буквально забиты людьми — столько народу высыпало! Люди стояли на мостовой, перекрыв движение, на стенах, на подоконниках, сидели на фонарных столбах, на деревьях и на печных трубах. Одни поднимали вверх детишек, другие тянули шеи, чтобы лучше видеть. Загородившись ладонью от солнца, всматривались в даль. И все головы были повернуты в одну сторону.

Все смотрели на крышу тюремных ворот. Помост уже установили, веревку укрепили. Рядом прохаживался человек, осматривал люк.

Я была почти спокойна, только тошнило немного. Я вспомнила, о чем просила миссис Саксби, какие были ее последние слова. Я обещала ей. Думала, что выдержу. Казалось, это такая малость — по сравнению с ее страданиями... Человек тем временем взял веревку и проверил ее длину. Люди в толпе вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Я начала бояться. Тем не менее подумала, что должна досмотреть до конца. «Я должна. Должна», — твердила я мысленно. Когда ее о том же просила моя мать, она выполнила просьбу, и я тоже не подведу. Что еще я могла для нее сделать? Больше ничего.

Так я сказала себе, и вот часы стали медленно, неторопливо отбивать десять утра. Человек, ходивший у виселицы, встал внизу, тюремные двери распахнулись, на крыше показался священник, потом несколько надзирателей. Я не смогла. Отвернулась от окна и закрыла лицо руками.

Я знаю, что было потом, поняла это по звукам, доносившимся с улицы. Все смолкли, когда стали бить часы и вышел священник. Теперь все засвистали и зашипели — это появился палач. Ропот растекался по толпе, как масло по воде. Когда крики стали громче, я поняла, что палач раскланивается или подает еще какой-нибудь знак. Потом внезапно гул повторился, усилился и, вибрируя, прокатился по улицам — громкое «Шапки долой!», перебиваемое взрывами дикого смеха. Должно быть, вышла миссис Саксби. Всем не терпелось на нее посмотреть. Мне стало совсем плохо, как только представила эти любопытные глаза, вылезающие из орбит, — я же не могу даже головы повернуть в ее сторону. Не могла я. Не могла повернуться, не могла оторвать от лица потные ладони. Могла только слушать. Я слышала, как смех затих, кто-то прикрикнул: «Тише!» Это священник принялся читать молитвы. Слышно было лишь, как бьется мое сердце. Потом сказали: «Аминь!», и пока это слово летало, подхваченное толпой, другая часть зрителей, кто стоял ближе к тюрьме и потому им было лучше видно, вдруг зашептались... И этот шепот усиливался, нарастал, пока не перерос в нечто, подобное стону... И я поняла, что это означает: ее вывели на эшафот и теперь связывают ей руки, закрывают лицо и накидывают на шею петлю.

А потом, потом настал миг, просто миг — короче, чем само это слово, — жуткой, жутчайшей тишины: дети не плакали, люди стояли не дыша, прижав руку к сердцу и открыв рот, кровь стыла в жилах, и в висках билась одна мысль: «Не может быть, нет, этого не будет, это невозможно». А потом — молниеносно — стук падающего люка, сопровождаемый визгом, утробное: «Ах!», когда веревка натянулась до предела, словно у толпы был общий живот и какой-то великан вдруг стукнул по нему.