Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

в сторону, как корабль, потерявший во время шторма все паруса и стоящий только на якорях. Потом в нем что-то сломалось, он задрожал и вышел в проход. Квинт и еще несколько сенаторов бросились ему наперерез, стараясь защитить консула. Но даже Катилина был не настолько сумасшедшим: если бы он бросился на своего врага, его разорвали бы на мелкие кусочки. Вместо этого он обвел всех последним презрительным взглядом — в нем отразился вся былая слава республики, которую добывали среди прочих и его предки, — и вышел вон.

Позднее, в тот же день, в сопровождении двенадцати сторонников, которых он назвал своими ликторами, под серебряным орлом, когда-то принадлежавшим Марию, Катилина покинул город и направился в Аррентий, где провозгласил себя консулом.

В государственных делах не существует окончательных побед — только цепь беспощадных событий, сменяющих друг друга. Думаю, в этом и заключается мой главный вывод. Цицерон одержал ораторскую победу над Катилиной, о которой будут говорить многие годы. Кнутом своего языка он изгнал этого монстра из Рима. Но подонки государства, как хозяин назвал их, не покинули город, на что он надеялся. Напротив, после отбытия своего предводителя Сура и иже с ним спокойно остались на своих местах и дослушали прения до конца. Они сидели все вместе, полагая видимо, что их много и потому им не грозит опасность: Сура, Цетег, Лонгин, Анний, Пет, новоизбранный трибун Бестий, братья Сулла и даже Марк Лека, из дома которого убийцы вышли на дело. Я видел, как Цицерон смотрел на них. Хотел бы я знать, о чем он думал в те минуты. Сура даже осмелился встать и предложил своим гнусавым голосом, чтобы сенат взял жену и детей Катилины под свою защиту. Последовали другие выступления. Затем слово попросил новоизбранный трибун Метелл Непот. Он сказал, что теперь, когда Катилина покинул город и, по-видимому, станет во главе бунтовщиков, самым мудрым решением будет немедленно пригласить Помпея Великого в Италию, чтобы тот встал во главе сенатского войска. Цезарь немедленно поддержал это предложение. Цицерон, который быстро просчитывал возможные ходы, увидел, что может расколоть силы своих противников. Притворившись, будто его снедает неподдельное любопытство, он спросил Красса, который был консулом вместе с Помпеем, о его мнении. Красс неохотно встал.

— Никто не уважает Помпея Великого больше, чем я, — начал он, а затем остановился, потому что стены храма затряслись от издевательского хохота. — Никто не уважает его больше, чем я, — повторил он. — Но я хотел бы сказать новоизбранному трибуну, если он еще не заметил этого, что сейчас зима, худшее время для перевозки войск морем. Как Помпей сможет добраться до Рима раньше весны?

— Тогда давайте пригласим Помпея Великого без войска, — возразил Непот. — Сопровождаемый небольшой свитой, он появится здесь через месяц. А одно его имя стоит десятка легионов.

Этого Катон выдержать не смог. Он мгновенно вскочил на ноги:

— Тех врагов, что нам угрожают, именами не победишь, даже если они заканчиваются словом «Великий». Нам нужны войска, полевые войска — такие, какие сейчас создает старший брат трибуна. Кроме того, если хотите знать, на мой взгляд, у Помпея и так слишком много власти.

Это заявление вызвало у собравшихся легкое потрясение.

— Если сенат не проголосует за передачу начальствования Помпею, — предупредил Непот, — я немедленно, после вступления в должность, предложу народу Рима соответствующий закон.

— А я немедленно наложу на него свое вето, — ответил Катон.

— Граждане, граждане! — Цицерону пришлось кричать, чтобы его услышали. — Ни государству, ни нам самим не станет лучше от того, что мы будем препираться, когда республике грозит опасность. Завтра состоится народное собрание. Я расскажу народу о том, что происходит, и надеюсь, — тут он посмотрел на Суру и его приятелей, — что те из нас, кто еще присутствует здесь, но чьи мысли с давних пор витают далеко отсюда, еще раз обдумают свое положение и поступят как истинные граждане республики. Заседание объявляется закрытым.

Обычно после окончания заседания Цицерон любил задержаться на улице и пообщаться с простыми сенаторами. Это было одно из орудий, с помощью которых он поддерживал свою власть над сенатом. Так он узнавал многое о людях, даже самых незаметных, — их слабые и сильные стороны, чего они желают и чего боятся, с чем могут смириться, а чего не примут ни за что на свете. Однако в тот день консул поспешил домой. На его лице было написано разочарование.

— Это все равно что биться с гидрой, — с отчаянием пожаловался он, когда мы вернулись. — Не успеваю я отрубить одну голову, как на ее месте вырастают две новые! Катилина убирается из сената, а его дружки спокойно сидят на своих местах и слушают прения. А теперь еще партия Помпея начинает поднимать голову… У меня остался месяц, — напыщенно произнес он, — всего один месяц — если я смогу его пережить — до того дня, как к власти придут новоизбранные консулы. Вот тогда действительно начнется борьба за возвращение Помпея. А пока даже нет уверенности, что в январе у нас будут два консула, из-за этого проклятого суда!

С этими словами он сбросил на пол все свитки, относившиеся к делу Мурены.

В таком настроении хозяин бывал довольно непредсказуемым, и за долгие годы, проведенные с ним, я понял, что лучше не пытаться отвечать. Он подождал моего ответа и, не получив его, пошел искать того, на кого можно было наорать. Я же нагнулся и спокойно собрал все свитки. Я знал, что рано или поздно хозяин вернется и станет готовить обращение к народному собранию; но время шло, спустились сумерки, зажгли свечи, и я стал беспокоиться. Позже я узнал, что Цицерон гулял, с телохранителями и ликторами, в общественном саду, причем ходил кругами с бешеной скоростью, и все подумали, что он продолбит дорожку в камнях. Наконец хозяин вернулся, бледный и печальный. У него родился замысел, и теперь он не знал, чего бояться больше: что замысел удастся или что он провалится.

На следующее утро Цицерон пригласил к себе Фабия Сангу. Вы, вероятно, не забыли, что именно этому сенатору консул написал записку в тот день, когда был обнаружен убитый мальчик. В ней он спрашивал о значении человеческих жертвоприношений в культах галлов. Санге было около пятидесяти, и он составил огромное состояние, удачно вкладывая деньги в Ближней и Дальней Галлии. Он никогда не покидал задних скамей сената и использовал свое положение только для защиты собственных деловых интересов. Сайга, весьма почтенный и набожный человек, вел скромный образ жизни и, как говорили, был строгим мужем и