Земля под ее ногами - Салман Рушди

Одновременно она поглощает и огромный кусок Тихоокеанского побережья. Глубина разлома огромна — одиннадцать метров. Кипящий океан врывается в него и заполняет эту прореху в реальности, изрыгающую высоко в небо воду, землю и огонь. Жертвы, без вести пропавшие, исчисляются десятками, сотнями тысяч.

Земля смыкается над ее телом, грызет, жует, глотает — ее нет.

Я не могу собраться с мыслями. Боюсь, что я несколько не в себе. О, она превращена во прах, она — на дне бездны! — Вина — радость жизни, символ нашей человечности — исчезла! В этот век исчезнувших — сколько людей числится без вести пропавшими — человечество отдает богу земли свое величайшее достояние — Вину! — а божество, вместо того чтобы удовольствоваться полученным даром, становится еще более жадным, его аппетит растет, переходит все пределы, и оно заглатывает еще сотню тысяч. Ормус, она потеряна для нас обоих, раздавлена этими грязными объятиями! Ты сам сказал, Ормус, это твои слова: земля учится исполнять рок-н-ролл. Безумец, винить мне тебя или обнять? Не ты ли призвал это несчастье, напророчив его своими песнями? Тогда спой еще и верни ее обратно, к жизни — ради себя, ради меня!

Ее, ту, так любимую, что лира

Всех плакальщиц на свете превзошла,

Вселенную создав над нею плачем —

Вселенную с полями и ручьями,

С дорогами, с лесами, со зверьем;

Всходило солнце в жалобной вселенной,

Такое же, как наше, но в слезах,

Светилось там и жалобное небо,

Немое небо в звездах искаженных…

Ее, ту, так любимую…[324]

Личные трагедии меркнут в сравнении с масштабами катастрофы. Сколько погибших, какие разрушения! Случившееся — удар по национальному духу, и не только: весь род человеческий перестал чувствовать себя в безопасности. Дороги, мосты, аэродромы — горы руин, если они не ушли под воду, на дно наступившего на сушу моря. Проводятся колоссальные по своим масштабам действия по ликвидации последствий катастрофы, и доступ в зону бедствия закрыт для всех, кроме военных и спасателей. Лишь несколько журналистов новостных телепрограмм да еще фотографы получили аккредитацию, их берут на борт армейских вертолетов. Чтобы другие страны оказали помощь, требуются фотографии. Вот тут мы и можем пригодиться. Мое удостоверение из агентства «Навуходоносор» — у меня так и не дошли руки официально оформить свой уход — дает мне право на полет.

Так что когда фотография Вины появляется на первых полосах мировой прессы, когда она становится лицом этой катастрофы, я нахожусь в самом центре разрушений. Я вижу сцены из Босха: оторванные детские головы висят на ветках сломанных деревьев, из каменных глыб, подобно паре рапир, торчат вверх голые женские ноги — сцены, способные повергнуть в ужас даже военных фотографов. Я не в курсе, что принимаю участие в создании мифа. Даже когда ответственный за перемещение прессы полковник лезет из кожи вон, чтобы организовать незапланированный полет на место исчезнувшей виллы «Ураган», я еще ничего не понимаю. Я думаю, что это просто дань столь характерному для Запада культу знаменитостей. По-своему, он прав: это добавит еще несколько броских колонок к газетным статьям, а если перевести в доллары, то это сулит немалую выгоду. Что же касается видов, то в них нет ничего особенного: раскуроченная земля, отхвативший часть суши океан, вырванные с корнем деревья. Нигде ни беседки, ни бассейна, ни мертвой старлетки. И тут я неожиданно теряю самообладание. Я плачу, пока из носа не начинает течь ручьем. Я скулю, как собака на могиле умершей хозяйки. В конце концов один из звукоинженеров-телевизионщиков просит меня заткнуться, так как я заглушаю даже звук мотора, мои страдания мешают им снимать.

Эти каменные глыбы — ее надгробие, эта распахнутая земля — ее могила. Я кричу ее имя. Вина. Вина.

После приземления, на военном аэродроме в Гвадалахаре, ко мне подходит полковник, на вид мой ровесник: «Вы ведь ее знали?» — «Да», — говорю я. — «Значит, это ваша фотография?» Он достает бумажник, в нем — сложенный снимок Вины, балансирующей на залитой текилой улице. Я уставился на расплывающийся образ на помятом и грязном газетном листе, ветер пытается вырвать его из моих рук. «Сеньор, это тяжелое время для вас, — говорит полковник, — и я выражаю вам свое глубокое сочувствие, но, пожалуйста, не могли бы вы оставить на этом снимке свой автограф?»

В полубессознательном состоянии я ставлю подпись.

Ормус Кама прибывает в Гвадалахару в черном льняном костюме, на глазу — черная бархатная повязка. Он опирается на большого Уилла Сингха и древнюю Клею, фаланга Сингхов защищает его от остального мира. Он занял два этажа гигантского отеля «Хайат» на Плаза дель Соль, в новой части города Сона-Роса: один этаж для себя, другой — для Сингхов. Клея разыскала меня в моем более скромном прибежище в Старом городе: «Пожалуйста, приходите. Вы — единственный из всех людей, кого он хочет видеть».

Узкое печальное лицо Клеи несет груз огромных очков в строгой пластиковой оправе, линзы настолько толстые, что без них она, должно быть, почти слепа. Я не могу понять, сколько ей лет: может быть сколько угодно — от шестидесяти до ста. А что касается ее преданности Ормусу, ее неустанной готовности служить ему, то на этот счет не может быть никаких сомнений.

— Прошло немало времени, — говорю я. (Подразумевая: что я могу сказать этому разбитому горем, безутешному сердцу? Именно я, один из всех людей. Сказать ли мне правду? Где кончается честность и начинается жестокость? Что важнее: моя потребность рассказать, что я был ее любовником, или его потребность не знать об этом? Пусть живет в неведении. У него достаточно забот, — этот надвигающийся конец света и так далее.)

Клея поджимает губы, разглаживает складки на длинной, с поясом, юбке, чуть покачивая головой. Она не одобряет мой ответ.

— Когда-то вы были друзьями, — говорит она, как будто это что-то меняет.

Я покорно следую за нею в ожидающий нас лимузин.

Этаж Ормуса в «Хайат» — как палуба «Марии Селесты», здесь царит леденящая кровь тишина. Это пятизвездочный город-призрак на вершине живого города. Интерьер изменен в соответствии с минимализмом Ормуса. Убрали почти всю мебель, картины, украшения, даже некоторые двери сняли. Стены затянуты белой тканью, ковры тоже покрыты белым. У лифта — маленькое объявление, призывающее снимать обувь. Это закрытый мир, где нельзя ходить в обуви.

В поисках великого человека я неслышно шагаю в носках по мягкой лунной поверхности. Наконец я слышу звук акустической гитары, доносящийся из комнаты, которая все еще может похвастаться дверью. Это старая песня, и я сразу узнаю ее, даже несмотря на новые слова.

All my life, I worshipped her. Her golden voice, her beauty's beat. How she made us feel, how she made me real, and the ground beneath her feet.

And now I can't be sure of anything, black is white, and cold is heat; for what I worshipped stole my love away, it was the ground beneath her feet.