На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

дома мы были схвачены тремя лицами — одним в форме младшего лейтенанта милиции и двумя в штатском. Ничего не объяснив, вывернув нам руки, нас в автомашине «Волга» привезли в Подольское РОВД г. Киева.

Там лица, назвавшиеся лейтенантом Жилинским, капитаном Филоненко и Смирновым Валерием Николаевичем (в штатском), объяснили нам, что мы похожи (!?) на спекулянток и что нас подозревают в хранении наркотиков, оружия и порнографии, которые находятся якобы в наших сумочках или спрятаны в одежде. Тут же мы были подвергнуты личному обыску. Понятыми были штатские, которые нас задержали и привезли в РОВД.

Но после обыска выдумка о спекуляции была уже не нужна. Они требовали отдать записную книжку, обещая за это тут же выпустить, а в противном случае угрожали 15 сутками «за неподчинение властям» и «попытку скрыться». На возражение Житниковой, что такое обвинение — неправда, они шантажировали тем, что «понятые» ложно покажут на суде о нашем «сквернословии», «оскорблениях» должностных лиц и отказе давать «показания».

На наше заявление, что мы будем жаловаться, Жилинский издевательски ответил: «Да жалуйтесь сколько хотите, все равно эта жалоба придет ко мне». Он употреблял при этом какие-то жаргонные милицейские выражения.

Вопросы милиционеров и штатских уж вовсе не касались порнографии, наркотиков и оружия. Почему-то спрашивали о Плюще Л. И. (он сейчас находится в следственном изоляторе КГБ), о том, где мы были во время прогулки по городу, и все время угрожали расправиться с нами.

Забрав все же записную книжку, нам не дали ни расписки, ни копии перечня вещей, подвергшихся изъятию. Домой мы добрались лишь в пять часов утра.

Вся эта история — от хамства в обращении до странных вопросов — заставляет думать, что истинной причиной была не «спекуляция», а нечто другое. Если бы при этом мы не находились в помещении районного отделения милиции, мы были бы твердо уверены, что подверглись нападению переодетых нарушителей закона и сразу же после освобождения пожаловались бы в милицию.

Просим Вас разобраться в происшедшем и принять меры, чтобы указанные должностные лица не позорили мундир, который им доверили носить.

3 мая 1973 г.                          Житникова

                                              Плющ А.

… Трудно передать, чем были эти последние четыре года. Как рассказать тем, кто не жил «в стране победившего социализма», что значит простое уважение к себе, нежелание лгать, в стране, где преступлением считается свободная мысль и свободное слово.

Эти годы не были случайностью, несчастьем, драмой — это не было неожиданностью. Это было всем!

С первых лет осознания себя личностью встал вопрос: КАК ЖИТЬ? Постепенно пришел ответ, единственно возможный в стране, где лицемерие, ложь — норма.

Жить уважая себя. А это значит — самиздат, который надо печатать, распространять, это значит — искать единомышленников и думать, думать…

Когда стало ясно, что впереди заключение, ничего не изменилось. На душе было легко… и свободно. На укоризненные слова доброжелателей можно было ответить: да, у нас есть дети, да, мы знаем, что окажемся в тюрьме. Но мы не можем спасти детей, если будем рабами, мы погубим их души.

Поэтому, когда 13 января вечером мы оказались на обыске у Дзюбы, не было страха, все воспринималось как должное. У нас был опыт своего обыска, опыт других людей, изложенный в «Хронике». Была только боль за Ивана — неужели его черед пришел? Хотелось хоть чем-то помочь, разделить с ним этот кошмар. А он сидел спокойно и улыбался, успокаивая нас. Когда они вывели меня на кухню, мне было абсолютно безразлично — и они сами, и то, что предложили раздеться догола. Проводили «операцию» две надзирательницы в форме, они ощупывали волосы, смотрели в рот, заставляли приседать. Потом стали ощупывать каждый шов одежды, спороли даже этикетку с юбки, вытащили резинку из трусов. Что они искали? Самиздат? Бриллианты? Нет, они хорошо знали, что там этого нет (а вот сумку осмотрели плохо: не заметили клочка бумаги с данными для «Хроники»). Было понятно, что это только способ испугать, ошеломить, унизить. И позже, когда это опять повторялось: и в полицейском участке, и в доме у Виктора Некрасова, — они снова искали что-то, заставляли приседать, заглядывая не только в рот, айв другие места; они всегда знали, что ищут страх.

Когда после обыска нас отпустили и мы поспешили к Светличным, там были тоже следы погрома. Милая Леля, она сидела одна в разгромленной квартире — в углу сброшенные с полок книги, вся квартира в книгах. И потом все эти годы все оставалось так, как будто они только что вышли из дому. Комната Ивана была закрыта, Леля жила на пятачке, оставшемся у кровати.

Через сутки я поняла, что она пережила.

Ночь прошла в угаре, не било сил обдумать, что делать. Я с апатией смотрела, как Леня сжигает бумаги. Утром, как всегда, отправили детей: Лесика в детский сад, Диму в школу. На всякий случай Диму предупредили: «Если после школы придешь и застанешь обыск — позвони маме».

Собралась на работу. На всякий случай — а вдруг!? — взяла с собой самое дорогое, что было в доме: фотографию Александра Исаевича Солженицына с автографом и теплой надписью (в 1969 г. он подарил ее Лене в благодарность за статью «Камо грядеши, Евгений Евтушенко?»). На всякий случай взяла и две рукописи — работы двух киевлян, они принесли незадолго до этого свои заметки. (В конце рабочего дня — звонок: «Мама, у нас гости».)

Первая мысль — предупредить друзей. Кое-как закончила лекцию. Кого можно, предупреждаю по телефону. К остальным надо идти. Не позволяю себе думать о том, как же дома, главное сейчас — успеть.

Зашла в один дом. Знала, что у них много самиздата. На всякий случай заходила и на следующий день — успели, вынесли; к счастью, к ним КГБ не приходило, но и хозяев дома я больше не видела: испугались. Тогда и выработалось правило — общаться только с теми, кто сам придет в дом, кто не испугается. А раз не приходят, значит, и не надо.

Так по-новому началась эта жизнь. Рубеж прошел четко и сразу: жизнь до 15 января и после. И последний страх был выбит в этот день. И друзья определились: остались только те, кто не испугался, кто не задекларировал своих чувств, а пришел и был все эти годы рядом. Тихо, незаметно, и вызовы в КГБ их не испугали, и с работы выгнали — не испугались.

Последний визит по дороге домой был к Саше Фельдману. Зашли, а у него обыск. Главное, успели сказать,