Братья Карамазовы - Федор Достоевский

Голос его задрожал, и он действительно протянул было руку,но Николай Парфенович, всех ближе к нему находившийся, как-то вдруг, почтисудорожным каким-то жестом, припрятал свои руки назад. Митя мигом заметил это ивздрогнул. Протянутую руку свою тотчас же опустил.

– Следствие еще не заключилось, – залепетал НиколайПарфенович, несколько сконфузясь, – продолжать будем еще в городе, и я,конечно, с моей стороны готов вам пожелать всякой удачи… к вашему оправданию…Собственно же вас, Дмитрий Федорович, я всегда наклонен считать за человека,так сказать, более несчастного, чем виновного… Мы вас все здесь, если толькоосмелюсь выразиться от лица всех, все мы готовы признать вас за благородного воснове своей молодого человека, но увы! увлеченного некоторыми страстями встепени несколько излишней…

Маленькая фигурка Николая Парфеновича выразила под конецречи самую полную сановитость. У Мити мелькнуло было вдруг, что вот этот«мальчик» сейчас возьмет его под руку, уведет в другой угол и там возобновит сним недавний еще разговор их о «девочках». Но мало ли мелькает совсемпосторонних и не идущих к делу мыслей иной раз даже у преступника, ведомого насмертную казнь.

– Господа, вы добры, вы гуманны – могу я видеть ее,проститься в последний раз? – спросил Митя.

– Без сомнения, но в видах… одним словом, теперь уж нельзяне в присутствии…

– Пожалуй, присутствуйте!

Привели Грушеньку, но прощание состоялось короткое,малословное и Николая Парфеновича не удовлетворившее. Грушенька глубокопоклонилась Мите.

– Сказала тебе, что твоя, и буду твоя, пойду с тобой навек,куда бы тебя ни решили. Прощай, безвинно погубивший себя человек!

Губки ее вздрогнули, слезы потекли из глаз.

– Прости, Груша, меня за любовь мою, за то, что любовью моеюи тебя сгубил!

Митя хотел и еще что-то сказать, но вдруг сам прервал ивышел. Кругом него тотчас же очутились люди, не спускавшие с него глаз. Внизу укрылечка, к которому он с таким громом подкатил вчера на Андреевой тройке,стояли уже готовые две телеги. Маврикий Маврикиевич, приземистый плотныйчеловек, с обрюзглым лицом, был чем-то раздражен, каким-то внезапно случившимсябеспорядком, сердился и кричал. Как-то слишком уже сурово пригласил он Митювзлезть на телегу. «Прежде, как я в трактире поил его, совсем было другое лицоу человека», – подумал Митя влезая. С крылечка спустился вниз и ТрифонБорисович. У ворот столпились люди, мужики, бабы, ямщики, все уставились наМитю.

– Прощайте, Божьи люди! – крикнул им вдруг с телеги Митя.

– И нас прости, – раздались два-три голоса.

– Прощай и ты, Трифон Борисыч!

Но Трифон Борисыч даже не обернулся, может быть уж очень былзанят. Он тоже чего-то кричал и суетился. Оказалось, что на второй телеге, накоторой должны были сопровождать Маврикия Маврикиевича двое сотских, еще не всебыло в исправности. Мужичонко, которого нарядили было на вторую тройку,натягивал зипунишко и крепко спорил, что ехать не ему, а Акиму. Но Акима небыло; за ним побежали; мужичонко настаивал и молил обождать.

– Ведь это народ-то у нас, Маврикий Маврикиевич, совсем безстыда! – восклицал Трифон Борисыч. – Тебе Аким третьего дня дал четвертакденег, ты их пропил, а теперь кричишь. Доброте только вашей удивляюсь с нашимподлым народом, Маврикий Маврикиевич, только это одно скажу!

– Да зачем нам вторую тройку? – вступился было Митя, –поедем на одной, Маврикий Маврикич, небось не взбунтуюсь, не убегу от тебя, кчему конвой?

– А извольте, сударь, уметь со мной говорить, если еще ненаучены, я вам не ты, не извольте тыкать-с, да и советы на другой раз сберегите…– свирепо отрезал вдруг Мите Маврикий Маврикиевич, точно обрадовался сердцесорвать.

Митя примолк. Он весь покраснел. Чрез мгновение ему сталовдруг очень холодно. Дождь перестал, но мутное небо все было обтянуто облаками,дул резкий ветер прямо в лицо. «Озноб, что ли, со мной», – подумал Митя,передернув плечами. Наконец влез в телегу и Маврикий Маврикиевич, уселсягрузно, широко и, как бы не заметив, крепко потеснил собою Митю. Правда, он былне в духе, и ему сильно не нравилось возложенное на него поручение.

– Прощай, Трифон Борисыч! – крикнул опять Митя, и сампочувствовал, что не от добродушия теперь закричал, а со злости, против воликрикнул. Но Трифон Борисыч стоял гордо, заложив назад обе руки и прямо уставясьна Митю, глядел строго и сердито и Мите ничего не ответил.

– Прощайте, Дмитрий Федорович, прощайте! – раздался вдругголос Калганова, вдруг откуда-то выскочившего. Подбежав к телеге, он протянулМите руку. Был он без фуражки. Митя успел еще схватить и пожать его руку.

– Прощай, милый человек, не забуду великодушия! – горячовоскликнул он. Но телега тронулась, и руки их разнялись. Зазвенел колокольчик –увезли Митю.

А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрылруками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, – плакал, точно был ещемаленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил ввиновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могутбыть люди!» – бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Нехотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» –восклицал огорченный юноша.

Ноябрь в начале. У нас стал мороз градусов в одиннадцать, ас ним гололедица. На мерзлую землю упало в ночь немного сухого снегу, и ветер«сухой и острый» подымает его и метет по скучным улицам нашего городка иособенно по базарной площади. Утро мутное, но снежок перестал. Недалеко отплощади, поблизости от лавки Плотниковых, стоит небольшой, очень чистенький иснаружи и снутри домик вдовы чиновника Красоткиной. Сам губернский секретарьКрасоткин помер уже очень давно, тому назад почти четырнадцать лет, но вдоваего, тридцатилетняя и до сих пор еще весьма смазливая собою дамочка, жива иживет в своем чистеньком домике «своим капиталом». Живет она честно и робко,характера нежного, но довольно веселого. Осталась она после мужа летвосемнадцати, прожив с ним всего лишь около году и только что родив ему сына. Стех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своегонещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, ноуж, конечно, перенесла с ним несравненно больше страданий, чем выжила радостей,трепеща и умирая от страха чуть не каждый день, что он заболеет, простудится,нашалит, полезет на стул и свалится, и проч., и проч. Когда же Коля стал ходитьв школу и потом в нашу прогимназию, то мать бросилась изучать вместе с ним всенауки, чтобы помогать ему и репетировать с ним уроки, бросилась знакомиться сучителями и с их женами, ласкала даже товарищей Коли, школьников, и лисила предними, чтобы не трогали Колю, не насмехались над ним, не прибили его. Довела дотого, что мальчишки и в самом деле стали было чрез нее над ним насмехаться иначали дразнить его тем, что он маменькин сынок. Но мальчик сумел отстоятьсебя. Был он смелый мальчишка, «ужасно сильный», как пронеслась и скороутвердилась молва о нем в классе, был ловок, характера упорного, духа дерзкогои предприимчивого. Учился он хорошо, и шла даже молва, что он и из арифметики,и из всемирной истории собьет самого учителя Дарданелова. Но мальчик хоть исмотрел на всех свысока, вздернув носик, но товарищем был хорошим и непревозносился. Уважение школьников принимал как должное, но держал себядружелюбно. Главное, знал меру, умел при случае сдержать себя самого, а вотношениях к начальству никогда не переступал некоторой последней и заветнойчерты, за которою уже проступок не может быть терпим, обращаясь в беспорядок,бунт и в беззаконие. И однако, он очень, очень не прочь был пошалить при всякомудобном случае, пошалить как самый последний мальчишка, и не столько пошалить,сколько что-нибудь намудрить, начудесить, задать «экстрафеферу», шику,порисоваться. Главное, был очень самолюбив. Даже свою маму сумел поставить ксебе в отношения подчиненные, действуя на нее почти деспотически. Она иподчинилась, о, давно уже подчинилась, и лишь не могла ни за что перенести однойтолько мысли, что мальчик ее «мало любит». Ей беспрерывно казалось, что Коля кней «бесчувствен», и бывали случаи, что она, обливаясь истерическими слезами,начинала упрекать его в холодности. Мальчик этого не любил, и чем болеетребовали от него сердечных излияний, тем как бы нарочно становилсянеподатливее. Но происходило это у него не нарочно, а невольно – таков уж былхарактер. Мать ошибалась: маму свою он очень любил, а не любил только «телячьихнежностей», как выражался он на своем школьническом языке. После отца осталсяшкап, в котором хранилось несколько книг; Коля любил читать и про себя прочелуже некоторые из них. Мать этим не смущалась и только дивилась иногда, как этомальчик, вместо того чтоб идти играть, простаивает у шкапа по целым часам надкакою-нибудь книжкой. И таким образом Коля прочел кое-что, чего бы ему нельзяеще было давать читать в его возрасте. Впрочем, в последнее время хоть мальчики не любил переходить в своих шалостях известной черты, но начались шалости,испугавшие мать не на шутку, – правда, не безнравственные какие-нибудь, затоотчаянные, головорезные. Как раз в это лето, в июле месяце, во время вакаций,случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку в другойуезд, за семьдесят верст, к одной дальней родственнице, муж которой служил настанции железной дороги (той самой, ближайшей от нашего города станции, скоторой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился в Москву). Там Коляначал с того, что оглядел железную дорогу в подробности, изучил распорядки,понимая, что новыми знаниями своими может блеснуть, возвратясь домой, междушкольниками своей прогимназии. Но нашлись там как раз в то время и ещенесколько мальчиков, с которыми он и сошелся; одни из них проживали на станции,другие по соседству – всего молодого народа от двенадцати до пятнадцати летсошлось человек шесть или семь, а из них двое случились и из нашего городка.Мальчики вместе играли, шалили, и вот на четвертый или на пятый день гощения настанции состоялось между глупою молодежью одно преневозможное пари в два рубля,именно: Коля, почти изо всех младший, а потому несколько презираемый старшими,из самолюбия или из беспардонной отваги, предложил, что он, ночью, когда придетодиннадцатичасовой поезд, ляжет между рельсами ничком и пролежит недвижимо,пока поезд пронесется над ним на всех парах. Правда, сделано былопредварительное изучение, из которого оказалось, что действительно можно такпротянуться и сплющиться вдоль между рельсами, что поезд, конечно, пронесется ине заденет лежащего, но, однако же, каково пролежать! Коля стоял твердо, чтопролежит. Над ним сначала смеялись, звали лгунишкой, фанфароном, но тем пущеего подзадорили. Главное, эти пятнадцатилетние слишком уж задирали пред ним носи сперва даже не хотели считать его товарищем, как «маленького», что было уженестерпимо обидно. И вот решено было отправиться с вечера за версту от станции,чтобы поезд, снявшись со станции, успел уже совсем разбежаться. Мальчишкисобрались. Ночь настала безлунная, не то что темная, а почти черная. Внадлежащий час Коля лег между рельсами. Пятеро остальных, державших пари, сзамиранием сердца, а наконец в страхе и с раскаянием, ждали внизу насыпи подледороги в кустах. Наконец загремел вдали поезд, снявшийся со станции. Засверкалииз тьмы два красные фонаря, загрохотало приближающееся чудовище. «Беги, бегидолой с рельсов!» – закричали Коле из кустов умиравшие от страха мальчишки, нобыло уже поздно: поезд наскакал и промчался мимо. Мальчишки бросились к Коле:он лежал недвижимо. Они стали его теребить, начали подымать. Он вдруг поднялсяи молча сошел с насыпи. Сойдя вниз, он объявил, что нарочно лежал как безчувств, чтоб их испугать, но правда была в том, что он и в самом деле лишилсячувств, как и признался потом сам, уже долго спустя, своей маме. Таким образомслава «отчаянного» за ним укрепилась навеки. Воротился он домой на станциюбледный как полотно. На другой день заболел слегка нервною лихорадкой, но духомбыл ужасно весел, рад и доволен. Происшествие огласилось не сейчас, а уже внашем городе, проникло в прогимназию и достигло до ее начальства. Но тутмаменька Коли бросилась молить начальство за своего мальчика и кончила тем, чтоего отстоял и упросил за него уважаемый и влиятельный учитель Дарданелов, идело оставили втуне, как не бывшее вовсе. Этот Дарданелов, человек холостой инестарый, был страстно и уже многолетне влюблен в госпожу Красоткину и уже раз,назад тому с год, почтительнейше и замирая от страха и деликатности, рискнулбыло предложить ей свою руку; но она наотрез отказала, считая согласие изменойсвоему мальчику, хотя Дарданелов, по некоторым таинственным признакам, даже,может быть, имел бы некоторое право мечтать, что он не совсем противенпрелестной, но уже слишком целомудренной и нежной вдовице. Сумасшедшая шалостьКоли, кажется, пробила лед, и Дарданелову за его заступничество сделан былнамек о надежде, правда отдаленный, но и сам Дарданелов был феноменом чистоты иделикатности, а потому с него и того было покамест довольно для полноты егосчастия. Мальчика он любил, хотя считал бы унизительным пред ним заискивать, иотносился к нему в классах строго и требовательно. Но Коля и сам держал его напочтительном расстоянии, уроки готовил отлично, был в классе вторым учеником,обращался к Дарданелову сухо, и весь класс твердо верил, что во всемирнойистории Коля так силен, что «собьет» самого Дарданелова. И действительно, Колязадал ему раз вопрос: «Кто основал Трою?» – на что Дарданелов отвечал лишьвообще про народы, их движения и переселения, про глубину времен, про баснословие,но на то, кто именно основал Трою, то есть какие именно лица, ответить не мог,и даже вопрос нашел почему-то праздным и несостоятельным. Но мальчики так иостались в уверенности, что Дарданелов не знает, кто основал Трою. Коля жвычитал об основателях Трои у Смарагдова, хранившегося в шкапе с книгами,который остался после родителя. Кончилось тем, что всех даже мальчиков сталонаконец интересовать: кто ж именно основал Трою, но Красоткин своего секрета неоткрывал, и слава знания оставалась за ним незыблемо.