Николай Гумилев - Владимир Полушин

В периодической печати после нового года появились стихи поэта: «Всадник»[59], «И год второй к концу склоняется…»[60], «Городок»[61], «Детство»[62], «Рабочий»[63].

Последнее стихотворение можно считать гениальным пророчеством поэта, к сожалению, трагическим:

Откуда у поэтов такое предчувствие собственной смерти?! Не мог же, в самом деле, знать Есенин, что убьют его после написания стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Не предполагал другой замечательный русский поэт, Николай Рубцов, когда писал строки «Я умру в крещенские морозы…», что именно в Крещение, 19 января, его убьет любовница.

За то время, что Гумилёв пробыл дома, отношения его с женой не улучшились. Весной 1916 года у Ахматовой была новая любовь — художник Борис Анреп, который приезжал к ней в Царское Село. Анна Андреевна в знак любви подарила ему свой черный перстень, а 13 февраля (когда он гостил у нее в Царском Селе) подписала книгу «Вечер»: «Борису Анрепу — Одной надеждой меньше стало, / Одною песней больше будет / Анна Ахматова».

24 марта Николай Степанович посетил очередное заседание Общества ревнителей художественного слова, на котором Владимир Шилейко читал свой перевод из вавилонского эпоса «Хождение Иштар». Николай Степанович тоже давно задумал перевод вавилонского эпоса о Гильгамеше.

Возможно, это был последний выход Гумилёва перед его новым назначением. В конце марта он успешно окончил школу прапорщиков и приказом главнокомандующего армиями Западного фронта от 28 марта 1916 года за № 3332 произведен в прапорщики с переводом в 5-й гусарский Ее Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полк, где командиром полка был полковник А. Н. Коленкин.

Незадолго до этого, 12 февраля, брату поэта Д. С. Гумилёву на основании Высочайшего приказа пожалована высочайше учрежденная за труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации 1914 года светло-бронзовая медаль для ношения на груди на ленте ордена Белого орла (свидетельство Петроградской губернии от 18 августа 1915 года № 5881).

7 апреля 1916 года Дмитрий Степанович получил новое назначение — командиром военно-полицейской роты при штабе 2-й Финляндской стрелковой дивизии.

На следующий день лейб-гвардии уланский полк Ее Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны выписал аттестат о содержании в этом полку прапорщику Гумилёву.

Для Гумилёва начиналась новая жизнь. Конечно, два Георгиевских креста говорили о том, что в полк прибыл не новичок, знавший войну не по штабным донесениям, но одно дело находиться в среде нижних чинов и вольноопределяющихся, другое дело войти в офицерскую среду на равных. Гумилёв прекрасно понимал, что теперь ему мало владеть шашкой или пикой. Ему надо было стать командиром. Правда, гусары были людьми образованными и понимали, что перед ними не рядовой прапорщик военного времени, а большой поэт. Однако и характер войны уже изменился: если вначале это были стремительные наступления, отступления и ночные разведки улан, риск, желание внести личный вклад в быструю победу, то теперь стало ясно, что до победы далеко. Война приобрела окопный характер, все меньше и меньше романтики оставалось в полковой службе, где с первых дней Гумилёву пришлось начинать с дежурства по коноводам. Почти весь апрель (с 12-го по 26-е) гусары пробыли в окопах под Двиной от станции Лавренской до реки Иван. 13 апреля гусары попали под сильный артиллерийский огонь наших позиций у станций Ницгаль и Авсеевка.

О первом месяце пребывания Гумилёва в гусарском полку остались воспоминания штаб-ротмистра В. А. Карамзина, который встретился с Гумилёвым 29 апреля, когда поэт был дежурным по полку: «…Помню, как весной 1916 года я прибыл по делам службы в штаб полка, расквартированный в прекрасном помещичьем доме (фольварк Рандоль Двинского уезда. — В. П.). На обширном балконе меня встретил совсем незнакомый дежурный по полку офицер и тотчас же мне явился: „Прапорщик Гумилёв“, — услышал я среди других слов явки и понял, с кем имею дело. Командир полка был занят, и мне пришлось ждать, пока он освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать за прохаживающимся по балкону Гумилёвым… При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой… Я начал с ним разговор и быстро перевел его на поэзию, в которой, кстати сказать, я мало что понимал. — „А вот, скажите, пожалуйста, правда ли это, или мне так кажется, что наше время бедно значительными поэтами? — начал я. — Вот, если мы будем говорить военным языком, то мне кажется, что ‘генералов’ среди теперешних поэтов нет“. — „Ну, нет, почему так? — заговорил с расстановкой Гумилёв. — Блок вполне ‘генерал-майора’ вытянет“. — „Ну, а Бальмонт в каких чинах, по-вашему, будет?“ — „Ради его больших трудов ему ‘штабс-капитана’ дать можно“. — „Мне думается, что лучшие поэты перекомбинировали уже все возможные рифмы, — сказал я, — и остальным приходится повторять старые комбинации“. — „Да, обычно это так, но бывают и теперь открытия новых рифм, хотя и очень редко. Вот и мне удалось найти шесть новых рифм, прежде ни у кого не встречавшихся“. На этом наш разговор о поэзии и поэтах прервался, так как меня позвали к командиру полка… При встрече с командиром четвертого эскадрона, подполковником А. Е. фон Радецким, я его спросил: „Ну, как Гумилёв у тебя поживает?“ На это Аксель, со свойственной ему краткостью, ответил: „Да-да, ничего. Хороший офицер и, знаешь, парень хороший“. А эта прибавка в словах добрейшего Радецкого была высшей похвалой».

30 апреля Николай Степанович присутствовал на торжественном обеде, посвященном командиру его эскадрона фон Радецкому, и написал ему экспромт, который и зачитал на банкете.

Командир полка полковник А. Н. Коленкин ценил и любил поэзию Гумилёва и не раз весьма уважительно говорил о нем офицерам полка. Полковник С. А. Топорков вспоминал о службе поэта в гусарском полку: «Так как в описываемый период поэтическим экстазом были заражены не только некоторые офицеры, но и гусары, то мало кто придавал значение тому, что Гумилёв поэт; да кроме того, больше увлекались стихами военного содержания. Командир полка, полковник А. Н. Коленкин, человек глубоко образованный и просвещенный, всегда говорил нам, что поэзия Гумилёва незаурядная, и каждый раз на товарищеских обедах и пирушках просил Гумилёва декламировать свои стихи, всегда был от них в восторге, и Гумилёв всегда исполнял эти просьбы с удовольствием… Я помню, он читал чаще стихи об Абиссинии, и это особенно нравилось Коленкину… Всегда молчаливый, он загорался, когда начинался разговор о литературе, и с большим вниманием относился ко всем любившим писать стихи. Много у него было экспромтов, стихотворений и песен, посвященных полку и войне…» Единственное, что было огорчительно для поэта, — командование полка не разрешало ему вести «Записки». А жаль! От этого выиграли бы только гусары, и сегодня летопись полка была бы намного богаче.