Постчеловек: глоссарий - Рози Брайдотти

свободы. Существуют отдельные прометеанские проекты, каждый из которых занят одним из только что упомянутых препятствий. Акселерационизм стремится обратить эмансипационные тенденции модерна против угнетающей социальности капитализма (Srnicek, Williams, 2014; Уильямс, Шрничек, 2018). Ксенофеминизм стремится обуздать искусственность идентичности, отвергая заданность и материальных условий (пол), и социальных норм (Laboria Cuboniks, 2015). Космизм предписывает нам «считать землю капканом», полагая силу притяжения еще одним ограничением, которое должно быть преодолено посредством встроенного в дизайн «общего умения обходить ограничения» (general escapology) (Singleton, 2014). Ингуманизм этих проектов основан на принятии ими отчуждения как позитивной силы, преобразующей наше изгнание из ряда гармоний Эдема – будь они экономическими, социологическими или экологическими – в эзотерическую генеалогию свободы.

В конечном счете критический и спекулятивный постгуманизм отличаются от рационалистического гуманизма тем, что они преодолевают «человека», обновляя метафизику, а не трансцендентализм (Foucault, 2002: 372; Фуко, 1994: 362). Критический постгуманизм разрушает различение человеческого и не-человеческого, постулируя универсальную витальность – zoe, – чьими частями они оба являются (Braidotti, 2013: 131; Брайдотти, 2021: 253). Спекулятивный же постгуманизм артикулирует разрыв между человеческим и постчеловеческим, выдвигая категорию функционально автономных ассамбляжей, которой они оба принадлежат (Roden, 2015: 124–149). Выбор между этими путями может быть выражен при помощи вечной картины, с которой мы начали: освобождаем ли мы животность от нормативных ограничений рациональности или – рациональность от метафизических ограничений животности?

См. также: Вне-человеческое; Трансгуманизм/постгуманизм; Спекулятивный постгуманизм; Ксенофеминизм.

Питер Вульфендейл

(Перевод Максима Фетисова)

Реально «крутая» этика (real cool ethics)

Горячие деньки начала XXI столетия, как его отмечает западный календарь, можно называть по-разному: антропоцен, капиталоцен, неолиберализм, постгуманизм и т. п. Эти различные имена выражают глубокое чувство невозможности этики – более того, нравственной жизни. Сосредоточив внимание на аспектах, которые подчеркиваются «неолиберализмом» как именем этой современной эпистемы, я отвечу на эту всепроникающую апорию, вызвав к жизни этику реального, которая, в свою очередь, должна быть основана на комплексных феноменах расы.

Корни этой этики реального живут в творчестве Жака Лакана, в частности через его преломление в квир-теории. Описываемое Лаканом как то, чему «не хватает нехватки означивания», реальное функционирует как своего рода сила магнетического отталкивания, сопротивляющаяся скудости означивания, в том числе и в особенности со стороны капитала. Радикально деперсонализирующее реальное из трудов Лакана перечеркивает господствующие эпистемологические и онтологические убеждения современной либеральной эпистемы и ее самого драгоценного детища, гуманизма. Реальное не может быть схвачено традиционными схемами причинности, грамматики, темпоральности или стоящими за ними нормативными рамками субъективности и объективности. Оно не может быть ни надлежащим объектом нашей мысли или действия, ни надлежащей силой нашей воли или желания. Не будучи трансценденталией, оно также не является возможным местом власти авторитета, предписывающего или запрещающего. Вытрясти этику из этого странного животного – это по меньшей мере довольно странное (queer) начинание. Но, может, еще более странной является сама эта возможность, которую нынешние неолиберальные времена открывают, пусть и весьма неявным образом.

Мой путь к такой этике идет через провокационную работу над реальным в квир-теории, в частности речь идет о Тиме Дине. Для него, как и для большинства занимающихся психоанализом квир-теоретиков, сексуальность принципиально хаотична, турбулентна, беспорядочна и разрушительна. Она радикально сопротивляется сигнификации, подрывая любые попытки придать ей строгое тождество. В лакановских терминах сексуальность регистрируется сознанием только как след, который она оставляет в виде предела символического порядка. Формулировки, производные от таких понятий, как половое различие и выбор сексуального объекта, дезавуируют эту бурную, разрушающую означивание силу. Они приручают сексуальность, укладывая ее в схемы понятной идентичности. Рассматривая данные аспекты как укорененные в реальном, как его катексис, Дин подчеркивает радикально деперсонализирующие эффекты сексуальности. Это не только подрывает гетеронормативность в качестве нормы, но и десубъективирует и даже дегуманизирует сами эффекты сексуальности. Сексуальность, понимаемая как реальное, никогда не была и никогда не сможет стать по-настоящему человеческим феноменом.

Сексуальность, однако, как нам должно быть известно из обширной работы, проделанной черными феминистками в 1970-е и 1980-е годы, всегда связана с расой. Читая квир-теоретические работы о сексуальности как о реальном в особой гео-онтологии расизма, я утверждаю, что в неолиберальной эпистеме мы должны понимать как реальное именно расу. Более того, я утверждаю, что такой подход может быть самым многообещающим путем к созданию осмысленной этики в нынешние головокружительные времена.

В книге «Слишком круто: распродажа расы и этики» (2015) я утверждаю, что неолиберальная социальная рациональность вытесняет либеральный субъект желания новой формой субъективности, которая, опять же, если следовать лаканианскому словарю, может быть удачно описана как круиз по круговороту влечения. Влечение, в отличие от желания и спроса, не направлено ни на один объект удовлетворения. Будучи ателеологичной по своему устройству, его круговая структура придает силу такой форме удовольствия, как повторение, а не достижение цели. Когда неолиберальные предпринимательские практики консьюмеризма понимаются как круиз по круговороту влечения, они сами по себе кажутся вполне удовлетворяющими. Практики самостилизации превращаются в удовольствие и даже в выражение неолиберальной свободы. Бесконечность нескончаемого поиска все более и более «крутых» вещей – и более и более «крутых» «я» – и есть поле субъективности. Для неолиберального субъекта бесконечное умножение интересов, все более стимулируемых рынком, служит местом удовольствия, свободы и самости: чем более вы интенсифицируете свои интересы, тем более экспансивным, предприимчивым и интересным вы являетесь. И тем больше вы можете набить свои уста![116] Этот подвергнутый внешнему катексису постмодернистский по самой своей сути субъект, славящийся своей поверхностностью, счастливо циркулирует в неолиберальном мире бесконечных образов и потребления: он (она) великолепен тем, что более не является человеческим.

Неолиберальная социальная рациональность должна питать эти уста до бесконечности. Она довольно изобретательно находит свой идеальный корм в трансформированных итерациях социальных различий: раса, гендер, сексуальность, класс, способности, а также печально известное и тому подобное – все они становятся крутыми аксессуарами, маленькими эстетизированными сокровищами, очищенными от каких-либо отталкивающих историй насилия. Метрика рынка сглаживает всяческие формы социальных различий, формируя полностью взаимозаменяемые единицы. Получив приказ «праздновать разнообразие», неолиберальные субъекты больше не могут распознать разницу, например, между растущей эластичностью гендерного самовыражения и непримиримым расизмом против чернокожих. Приверженность классического либерализма терпимости, подпитываемая отказом от ксенофобии, больше не служит источником катексиса для неолиберальных субъектов. Неолиберальная эпистема перенастраивает наши наиболее фундаментальные модусы социального катексиса с ксенофобии на «крутость»: движимые влечением к различию, неолиберальные субъекты быстро становятся слишком «крутыми».

Приводя этику реального в действие, я утверждаю, что одно социальное различие решающим образом отличается от всех остальных: раса. Неолиберальные субъекты, особенно в Северной Америке и Европе, совершенно сбиты