Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

– Это ты – последний мерзавец, ты, поскольку с таким остервенением стараешься продемонстрировать мне наш мир в самом неприглядном виде.

Дьявол только издевательски хихикнул.

– Но оставим это, – продолжил Луицци, – скажи мне лучше, почему госпожа де Карен обитает в тюрьме? Она виновна в каком-то преступлении?

– Узнаешь.

Дьявол открыл секретер госпожи де Карен, достал оттуда рукопись и передал ее Луицци.

– Раз ты не доверяешь моим рассказам, – сказал он, – раз тебе не нравится мой стиль, который кажется тебе грязной пародией, то – суди сам. Я ограничусь лишь тем, что представлю тебе основные детали всего этого дела. Вот первая, и наиболее важная.

Луицци взял рукопись и внимательно всмотрелся в строчки. Вот как она начиналась:

«Эдуард, вы, чью помощь так трудно переоценить в моем ужасном положении, вы просите рассказать вам историю моих бед и несчастий, которые привели меня туда, где я сейчас нахожусь. Что ж, вы будете знать все, и простите меня великодушно за любовь к, казалось бы, незначительным подробностям; ибо мне даже более необходимо убедить вас в своей разумности, нежели в невыносимости страданий».

– Что бы все это значило? – недоуменно спросил Луицци.

– Читай, – хмыкнул Дьявол. – Когда ты берешь в руки какой-нибудь из ваших новомодных романов, ты тоже останавливаешься на первом же темном месте?

– Что, мне делать больше нечего? Но это же не роман, стало быть – и случай исключительный.

– Стало быть, и результат будет тем же – ты все поймешь.

– Опять описание несчастий?

– Возможно.

– Преступлений?

– Очень даже может быть.

– Откуда она родом?

– Из благороднейшей семьи Франции.

– И много бед ей пришлось пережить?

– Возможно, даже больше, чем Эжени.

– Но уж ее-то наверняка не выставили на постыдный торг, как эту несчастную женщину. Высокое положение в обществе должно было защитить ее от подобного позора.

– Читай, и ты увидишь, что девушке из знатной семьи и девушке из народа есть в чем позавидовать друг другу.

Луицци, уже хорошо зная повадки беса и понимая, что никто не заставит его обронить хоть одно лишнее слово о том, о чем он хочет умолчать, решил унести рукопись в свою камеру. Он рухнул на жесткое ложе, словно утомившись от нескольких шагов, и погрузился в чтение.

«Моего отца, маркиза де Воклуа, эмиграция разорила так же, как и многих других дворян. В 1809 году в Мюнхене он женился на моей матери, тоже француженке и тоже из знатной семьи. Мое появление на свет стоило ей жизни; мне не исполнилось и четырех лет, как отец вернулся на родину после Реставрации 1814 года. Людовик XVIII, желая наградить его за верность, дал ему титул пэра Франции и должность при дворе. Тем не менее служебного жалованья никак не хватало, чтобы покрыть все расходы моего отца, а когда был принят закон о возмещении убытков эмигрантам, то тех денег, что ему достались, едва-едва хватило на оплату многочисленных долгов, понаделанных им после возвращения из-за границы.

Тем временем я получала в пансионе воспитание, соответствующее, как полагали тогда, высокородной и состоятельной девушке. Меня научили неплохо рисовать, прекрасно танцевать, не без вкуса петь и со вкусом одеваться. У меня было свое мнение о современной литературе, я музицировала и пела в итальянской манере, с легкостью поддерживала беседу на любую тему – все это почиталось в то время за изящество ума. Ко всему прочему, я пребывала в абсолютном неведении относительно затруднений моего отца, которому доставляло удовольствие поддерживать мои вкусы роскошью изящной жизни.

К восемнадцати годам пансион уже начинал потихоньку нагонять на меня скуку, но однажды утром отец взволновал меня заявлением, что я наконец должна выйти в свет, виденный мною ранее только во время непродолжительных вылазок и тем не менее представлявшийся столь чудесным. Не буду описывать всю мою детскую радость при мысли о том, что теперь я вольна распоряжаться своим временем по собственному усмотрению, все девичьи мечты о легких победах, все сладкие грезы о жизни, полной удовольствий, интересных дружеских отношений, и, что греха таить, отдаленные предчувствия светлой любви… Как видите, я пытаюсь излагать события по порядку и обрисовать себя в восемнадцать лет, чтобы вы поняли, насколько я была тогда беззащитна против любого рода несчастий.

Не так уж много месяцев прошло, прежде чем я растеряла большую часть своей наивной веры в хорошее и доброе. Батюшка мой назначил день для приема гостей, но, как правило, к нему приходили только мужчины: одни, чтобы провести вечер за игровым столом, другие – чтобы обсудить последние политические новости. Пять или шесть пожилых дам сопровождали своих мужей, изнуряя меня бесконечными участливыми советами, что довольно быстро набило мне оскомину. Больше всего в гостиной батюшки меня удивляло не отсутствие молодых людей и девушек, моих ровесников, но присутствие господ с именами и манерами, определенно говорившими об их принадлежности к новой буржуазии.

Сразу же после моего возвращения домой отец попросил меня спеть, чтобы продемонстрировать гостям мои таланты, как он их называл. Первое мое выступление из вежливости прослушали до конца, на второй раз во время самой блестящей и трудной рулады вдруг раздался азартный возглас одного из игроков в вист: «Шесть козырей и четыре фигуры, наша взяла!», а на третий слушатели едва-едва сдерживались от болтовни во время пения. Я отказалась от мысли очаровать общество, как выражались двое или трое наименее пошлых завсегдатаев гостиной батюшки, и обязанность выходить к гостям вскоре стала почти невыносимой.

Наконец пришла зима, а о празднествах и балах разговоров вокруг меня шло еще меньше, чем в моем пансионе. Я пыталась найти объяснение такой уединенности; мой юный возраст, все мои мысли и надежды чрезвычайно отдаляли меня от тех, с кем приходилось общаться в то время. Мало-помалу я все больше впадала в глубокую тоску, чего не замечал или не хотел замечать батюшка.

Однажды вечером, во время более многочисленного, чем обычно, собрания, я тихо сидела в уголке гостиной и, уперевшись в подбородок, с грустью предавалась воспоминаниям о веселых вечеринках в пансионе и девичьих откровениях о прекрасном будущем, которое, без всякого сомнения, нас ожидало. Меня, однако, нельзя было причислить к романтическим натурам. Я вовсе не рассчитывала на всеобщее поклонение и сказочные богатства. Человек любящий и понимающий, с которым я буду жить в добром согласии и достатке, – таков был предел моих мечтаний. Не столь уж из ряда вон выходящие грезы, если, конечно, не принимать во внимание, что в нашем мире питать надежды на спокойную, честную и счастливую жизнь – уже сумасбродство.

Как бы то ни было, я сожалела об утраченных иллюзиях, мне, пригожей девушке, было девятнадцать, и я чувствовала в глубине души все, что делает женщину обворожительной, а может быть, и любимой. Мои мысли, видимо, унесли меня слишком далеко, так как вдруг за спиной раздался голос, мигом вернувший меня на землю: «Кто много вздыхает, не получит, чего желает». Эта простая поговорка не показалась бы мне непристойной, если бы не тон, которым ее произнес отвратного вида толстяк с радостным розовощеким лицом; носил он крохотных размеров галстук поверх плохо прикрывающей его безобразные телеса рубашки с высоким стоячим воротником, просторную пикейную жилетку, расцвеченную всеми мыслимыми цветами, бессменное, казалось, и излишне светлое каштановое платье вкупе с черными панталонами, белые хлопчатобумажные чулки и туфли с огромными бантами.