Морок - Михаил Щукин

– Куда?

– Да лучше вон в садочек.

За магазином был небольшой садик. Там среди кустов, на чурках, поставленных на попа, они обосновались. Виктор налил Грише, подождал, пока тот отмяк, и стал расспрашивать. Если бы он знал, что несколько лет назад, точно так же Иван расспрашивал Огурца о Любаве, он бы, наверное, над самим собой посмеялся. И еще бы раз подумал, что ничего нового в деревне нет.

Гриша унял дрожь, уловил в теле живое тепло и захлебывался от благодарности. Понимал, что чем хуже скажет о Любаве с Иваном, тем больше угодит Виктору, и, может быть, таил надежду, расколет его еще на одну бутылку.

– Ванька-то хвастался, – хихикал Гриша, уже не прикрывая рот ладошкой и показывая редкие уцелевшие зубы, – хвастался, будто он еще при тебе с ней крутил. Витька, говорит, мне тьфу! Надо будет, снова посажу.

Виктор сидел, опустив большие, крупные руки между колен, иногда сжимал их в кулаки и сразу разжимал. Гриша мельком увидел его руки, стукнуло в голове неожиданно трезво – что-то я не то несу… Но накатила новая волна дурмана, захлестнула, и он говорил, уже сам не зная что. Язык тяжелел и ворочался неуклюже. Гриша понес всякую ахинею. Виктор оставил ему недопитую бутылку, поднялся.

Сам того не подозревая, Гриша разрешил сомнения Виктора Бояринцева. Ведь тот всегда был уверен, что Любава лучше его, и это всегда мучило. Но вот оказалось, что и она такая же, как все. Потаскуха. Из-под мужа – да под мужика. Значит, он имеет теперь полное право распоряжаться так, как хочет. Он им покажет веселую жизнь. Злоба, тщательно вскормленная за длинный год, цепко брала его в свою узду и правила, как хотела.

А день разгулялся. Стихал ветер, солнце старательно сушило землю, и в воздухе было предчувствие, что благословенные дни бабьего лета еще не кончились, просто их разорвали неожиданные дожди на две половины. Некоторые хозяева начали копать картошку. Слышны были глухие стуки и звон ведер, пахло сухой картофельной ботвой и разрытой землей. Все это Виктор видел, во все вслушивался, но знакомые картины и запахи ничего, кроме скуки, у него не вызывали. Он даже испугался – неужели за целый год не соскучился по этим домам, переулкам и огородам? Выходит, нет.

Шел Виктор в контору, надеясь увидеть там Любаву. Но встретил не ее, а Якова Тихоновича. Столкнулся с ним в дверях, нос к носу. Несколько секунд в упор они смотрели друг на друга. Первым посторонился, уступая дорогу, Яков Тихонович.

– Ко мне?

Виктор кивнул.

В маленьком и тесном кабинетике с застойным запахом табака Яков Тихонович сел за стол и, по-прежнему глядя Виктору прямо в глаза, отрывисто спросил:

– Зачем пришел?

– Как зачем, Яков Тихонович? На работу надо определяться. Наказание свое я отбыл, а вы обязаны обеспечить меня работой.

– Прямо-таки обязаны? И какую работу надо? Пыль с пряников сдувать?

Рыжие, прокуренные усы Якова Тихоновича дергались. Не глядя, он шарил по столу руками и, не глядя же, перекладывал с места на место листочки и сводки. Виктор был спокойней.

– Ладно, поехали.

– Куда, Яков Тихонович?

– На кудыкину. Поехали, говорю.

Он посадил Виктора рядом с собой в кошевку и так огрел концом вожжей по широкой спине Пентюха, что тот с места взял рысью. Через несколько минут они были уже на околице. Виктор понял, куда его везет бригадир, кисло усмехнулся. Он и раньше-то редко улыбался, а за этот год отвык совсем и теперь мог только усмехаться, опуская вниз уголки красивых губ.

Возле березок Яков Тихонович остановил Пентюха, вылез из кошевки и потянул за рукав Виктора.

– Слезай. И скажи мне одно, поясни – зачем? Не понимаю я. Объясни.

Виктор подошел к березке, похлопал ладонью по стволу.

– А я опыт хотел провести. Отрастут или нет. Видишь, не отросли.

– Я ж тебя серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю. Не удался опыт. Не удался, Яков Тихонович, вот жалость. Ладно, хватит темнить. Скажи, они что, нужны тебе, эти дрова? Нет, конечно. Но надо же покрасоваться, что у тебя за каждое деревце душа болит. А я не хочу красоваться, я вот такой. Они мне на хрен не нужны, ни сырые, ни сухие. Отрубил к ядреной баушке и воткнул. Ясно теперь?

Яков Тихонович смотрел непонимающими глазами.

– Виктор, ты откуда такой взялся?

– Да из вас же, откуда.

– Не, ты не наш. Ты черт знает чей!

Яков Тихонович повернулся, двинулся к кошевке. Разобрал поводья.

– Ты вот что. Уезжай куда-нибудь. На работу я тебя не возьму.

– Да брось, Яков Тихонович, возьмешь.

– Нет!

– Куда денешься. Заставят. А что насчет этих дров – кто сказал, что я их отрубил? Ты видел? Не пойманный, сам знаешь, еще не тот. Назад-то не повезешь?

– Сам уйдешь, не маленький.

Яков Тихонович был растерян. Буром перла на него неприкрытая наглость, и он не знал, как с ней справиться. Его немалый опыт, приобретенный собственными шишками, оказывался беспомощным. Не встречал он раньше такого. В первый раз. Если бы Виктор отпирался, если бы он оправдывался – было бы понятно. А так – нет. Яков Тихонович подстегнул Пентюха и поехал. Несколько раз оглянулся. Виктор стоял возле березок, глубоко засунув руки в карманы, криво усмехался и провожал его холодным взглядом.

Дождался, пока кошевка скрылась в логу, сел прямо на мокрую еще землю и неторопливо закурил. Смотрел на деревню, которая лежала перед ним, и старался ни о чем не думать. Он научился не думать там, в холодном прокуренном бараке, когда оставался один на один с выматывающей бессонницей. Она подталкивала к воспоминаниям, заставляла решать какие-то вопросы, винтом крутила на спрессованном, плоском, как блин, матрасе, заставляла быть в постоянном напряжении и измучивала хуже всякой работы. Тогда он научился лежать с открытыми глазами и бессмысленно глядеть в мутно белеющий потолок. Ни одной мысли, кроме странного желания – что-то увидеть, разглядеть. Крепко помогало, успокаивало, и время бежало скорее, а потом приходил и сон.

На деревню он сейчас смотрел, как в потолок.

Это детское воспоминание постоянно жило в нем, иногда даже снилось – в самых мелких подробностях. Сначала Виктор удивлялся, а потом понял, что детские воспоминания – наиболее яркие. Во взрослой жизни зачастую не помнишь, что делал на прошлой неделе, но зато как наяву видишь случай двадцатилетней давности. Сейчас ему тридцать, а тогда было десять, ровно десять лет.

Мать будила его рано утром, еще до того часа, когда прогоняют коров в стадо. Под крыльцом лежали приготовленные с вечера литовки, полотно их было обмотано тряпками, а сверху перевязано еще и бечевками. Мать держала корову, а накосить сена в те годы стоило великих трудов. Наделы колхозникам давали до смешного маленькие, и каждому приходилось выкручиваться в силу своего разумения и ловкости.