Морок - Михаил Щукин

Федор заметил, что Валька перехватил его внимательный взгляд, смутился, отставил в сторону кружку с компотом и, чтобы скрыть неловкость, как можно равнодушней сказал:

– Ты на поворотах не газуй. А то как на гонках. Выдержи немного и спокойно. Суетишься, как первый раз с бабой…

Огурец фыркнул и захлебнулся компотом, едва отдышался.

– Федор, я тебя привлеку за развращение малолетних. Он у нас еще целомудренный, а ты такие сравнения толкаешь.

Уши у Вальки розовели, и он улыбался своей тихой привычной улыбкой. Ему было хорошо. Хорошо, что снова работают, что работа ладится и что Федор совсем не сердится, когда говорит, как надо вести комбайн на поворотах.

– Перекурим это дело, – Огурец выщелкнул папиросу, но Иван его остановил:

– Некогда курить. Пошли.

– Куда податься бедному крестьянину! Сам не курит и другим не дает.

– Пошли, пошли, крестьянин.

Тяжелыми, крупными шагами Федор догнал Вальку, тронул его за плечо.

– Сейчас за мной пристраивайся и погляди, как я на поворотах. Понял? Ну, давай, целомудренник.

Погода спутала планы. Молотить напрямую было нельзя. Пришлось переоборудовать комбайны, и хлеб теперь валили в валки. Рисковали, но выхода не было. Теперь следом за комбайнами оставались изогнутые строчки валков, то здесь, то там ощетиненные одиноко торчащими колосьями.

Валька внимательно смотрел, как Федор ведет свой комбайн, старался делать все точно так же. Получалось. Комбайн шел ровно, спокойно. Валька весело улыбался. Огурец и Иван были на другом конце поля. Разделенное теперь на два равных прямоугольника, оно почти на глазах таяло, съеживалось, и все больше и больше становилось пространства заштрихованного извивающимися, тугими, словно куда-то ползущими валками.

Снова Иван ощущал, почти физически, как проходят часы и минуты. Снова думал лишь о том, что надо опередить их, обогнать. Тогда он сможет смело посмотреть в глаза любому, и в первую очередь отцу.

Так он мысленно спорил с отцом, жестко, сурово спорил, и одновременно жалел его, потому что понимал: пройдет еще несколько лет, и отец станет тормозом. Яков Тихонович не хотел ничего нового, он просто боялся его. Ничего не хотел понять в налаженном механизме своей бригады. Он и на звено согласился, догадывался Иван, со своей целью: пусть поколотятся, отобьют охотку, и больше уже никаких выдумок, пойдет по-старому.

Да, если говорить честно, Яков Тихонович так и думал. На его бригадирском веку было много разных новшеств, если взяться их перечислять, то все он даже и не вспомнит. Сегодня заставляли сеять кукурузу квадратно-гнездовым способом, завтра про это забывали и требовали уже другого. Сначала Яков Тихонович старательно выполнял указания, а потом до него дошло: да ведь эта чехарда никогда не кончится. И, смекнув своим изворотливым мужицким умом, сумел приноровиться. Гидропонную зелень заставляют выращивать? Пожалуйста, вот она, растет в горшочках, для любой комиссии. А уж телят мы по-старому – молочком – будем на ноги ставить. Звено решили создать? Ради бога, пусть попробуют. Набьют шишек – и успокоятся. На следующий год все пойдет по-старому. Главное, чтобы планы были выполнены. Так или эдак, но чтобы были. И если надо, не грех другой раз и схитрить. Все это было устоявшимся, прочным. Поэтому Яков Тихонович никак не мог понять сына, который из этого привычного, устоявшегося хотел выпрыгнуть. Ну и что, если колхоз своими силами не может справиться на уборке? Не одни они бедствуют. Поломки… так без них никакая уборочная не обходится. На то оно и железо, чтобы ломаться. Вот еще про грязь на улицах Иван говорит… Так она испокон веку, грязь, тут, куда от нее денешься. Придет время, может, и асфальт положат.

Раздумывая об этом, Яков Тихонович объезжал свое хозяйство, подстегивал Пентюха, торопясь побывать у комбайнеров. Он уже ожидал там увидеть какую-нибудь неполадку, задержку даже готов был увидеть.

Но увидел совсем иное: мужики работали как одержимые, и работа у них ладилась.

Долго стоял Яков Тихонович возле валка, поглядывал на равномерно ползущие комбайны, прикидывал скошенное в гектарах и начинал ощущать в мощном наступательном движении иную, незнакомую ему силу. Он такой силы не знал. И именно потому, что не знал, пугался. Зачем он тогда будет нужен, незнающий?

Сердце тревожно вздрагивало. И с этой затаенной тревогой Яков Тихонович уехал с поля.

Виктор вошел в дом и остолбенел: за столом, напротив матери, сидела Любава. Сидела неестественно прямо, откинув голову, с широко распахнутыми глазами. Ничего не скажешь, подумал Виктор, приятный выдался денек – что ни встреча, то целый спектакль. Настороженно, как чужие, они поздоровались. Мать, медленно поворачиваясь всем телом, смотрела то на сына, то на сноху и мучилась тревожным ожиданием – что будет? Она уже потеряла надежду помирить их, свыклась и жалела, молила теперь лишь об одном – чтобы хватило у них благоразумия разойтись тихо и без шума.

Большие настольные часы медленно и равномерно отбивали время.

У порога Виктор разделся, прошел к столу и тоже сел напротив Любавы, рядом с матерью. Старался, чтобы каждое движение, каждый шаг были спокойными и уверенными, но получалось плохо – руки заметно вздрагивали, под выбритой кожей бугрились желваки. Он жадно смотрел на лицо Любавы, пытаясь отыскать в нем перемены. И находил. Спокойная решительность была на лице у Любавы, такое выражение бывает у человека, который долго топтался перед препятствием, но вот наконец насмелился и перемахнул через него.

– Ну? – сказал он, и так много вложил в это короткое «ну», что мать тревожно вскинулась. Виктор вдруг поймал себя на том, что у него мелко вздрагивают колени, как от страха. Но страха он не испытывал. В нем поднималась тягучая, горячая волна желания: схватить Любаву на руки, прижать к себе, чтобы разом почувствовать ее тело, его незабытый свежий запах. Только в эту минуту понял, как тяжело соскучился по Любаве. Нет, что ни говори, а он ее по-своему любил. Но встать сейчас, подхватить ее на руки не мог. Мелькнула даже досада на мать – могла бы выйти. Нет, совсем не то… Душил желание, и на смену ему приходила, заполняла сердце до отказа холодная злость.

– Ну? – еще раз повторил он, и в этот раз голос прозвучал еще громче и суровей.

Любава, сидевшая все так же неестественно прямо, с откинутой назад головой, вздрогнула. Это «ну» выбивало ее из прежней решимости. И она, как прежде, заколебалась под напором Виктора, под его режущим взглядом. Он всегда надвигался на нее, как трактор, и, как трактор, не замечая, подминает под себя молоденькие деревца, так и Виктор, не обращая внимания, подминал ее слабое сопротивление. Еще минута-другая, и, если продлится тяжелое ожидание ответа, она не выдержит и расплачется. Тогда – конец. Тогда Виктор снова будет вить из нее веревки, тогда на всю жизнь ее подомнут железные гусеницы. Не подчиняться, не бояться – лишь бы только хватило сил. Ей нужно было энергичное движение, движение, рывок, чтобы сбросить с себя старое ожившее наваждение. Любава вскочила со стула. И сверху, глядя Виктору прямо в переносицу – почему-то ей легче было смотреть именно в переносицу, – быстро, срываясь, заговорила: