Последние из Валуа - Анри де Кок

Огонь погас. Человеческий муравейник затих. С этого момента на перекрестке Повешенных воцарились полнейшие тишина и покой. Тофана могла приступать к разговору с Матерью.

Беседа их длилась до самого рассвета.

И, судя по всему, закончилась она к удовлетворению обеих сторон, так как когда они расстались – одна для того, чтобы продолжить путь к заветной цели, в сопровождении юной цыганки, знавшей эти места, как свои пять пальцев, другая, чтобы пойти спать, – на губах Тофаны играла зловещая улыбка, тогда как Мать, получившая от Великой Отравительницы очередные сто золотых экю, повторяла радостным тоном:

– Прекрасно! Прекрасно! Если Пиншейра не отомстит за смерть Меры и Наивы, я это сделаю сама. Они страдали, они плакали, и теперь они мертвы! Пусть же и та, другая, поплачет, как они, пусть выстрадает столько же, пусть умрет той же смертью!

Мы уже говорили, сколь трогательной заботой окружила Тофану, явившуюся в Лесной домик вечером 12-го числа – после той ужасной метаморфозы, которая случилась с ней Монтеньяре, – Бланш де Ла Мюр. Любую другую такая забота сразу бы смягчила и обезоружила, но только не Великую Отравительницу, которая, напротив, находила в ней лишь новые поводы для ненависти и гнева.

Такая красивая! Такая добрая!.. А вскоре еще станет и такой счастливой!.. Нет!.. тысячу раз нет, для Бланш не будет никакой пощады! И мысль об этом больше ни на секунду не приходила Тофане в голову.

Утром молодая графиня первой вошла в спальню госпожи Терезы, дабы, при помощи дорогой Луизон, перебинтовать раны богомолки.

Эти раны, впрочем, оказались уже в гораздо менее удручающем состоянии, нежели накануне, благодаря компрессам особого топического лекарства, которые Тофана прикладывала к ним ночью.

Тофане вскоре должны были понадобиться ноги для быстрой ходьбы, поэтому, проникнув в Лесной домик, она решила покончить с этой комедией.

Не догадавшись о причине столь быстрого исцеления, Бланш и Луизон очень ему обрадовались.

– О! – воскликнула первая. – Да вам уже лучше, голубушка, гораздо лучше!

– Это настоящее чудо! – воскликнула вторая.

– Нет, – лицемерно ответила Тофана, – это совершенно естественно. Вы обо мне помолились, милые мои, и небеса надо мной сжалились.

И, немного помолчав, она добавила:

– Мне остается лишь поблагодарить вас – вас и ваших любезных родителей – и, раз уж я теперь в состоянии, снова отправиться в путь.

– Уйти? – живо промолвила Бланш. – Вы намерены уже сегодня уйти, госпожа Тереза? Нет-нет!.. Я вам не позволю!.. Мы все вам не позволим. Оставайтесь весь день в постели… отдохните… а завтра… послезавтра… если будут дальнейшие улучшения… мы посмотрим, как быть… правда, Луизон?

– Да, мадмуа… да, сестра.

– А для начала, теперь, когда ваши ноги уже перевязаны, мы, все вместе, позавтракаем… Вы голодны?

– О!..

– Да-да, конечно же, голодны; жара у вас нет, так что хуже вам не станет, если вы немного поедите… Ступай, Луизон… Яйцо и куриное крылышко. Вот увидите, госпожа Тереза, небольшой завтрак придаст вам новых сил и энергии.

Бланш говорила это, улыбаясь больной, задергивая занавеску над ее постелью, чтобы ее не беспокоил солнечный свет, поправляя подушку, чтобы голова ее не лежала слишком низко, – дочь не сделала бы большего для матери.

Женевьева и Антуанетта зашли, в свою очередь, поздороваться с госпожой Терезой, затем Жером Брион и Альбер.

Согласно пожеланию Бланш рядом с кроватью больной был накрыт стол на три персоны. Блюда подавала сама молодая графиня. После еды, по знаку Бланш, Луизон, сделав вид, что ей нужно помочь матери, удалилась.

– Господи! – в десятый уже раз повторяла госпожа Тереза, глядя на девушку мокрыми от слез глазами. – Господи, как я могу отблагодарить вас за столь великодушное гостеприимство?

– Очень просто, – ответила Бланш. – Обняв нас всех в тот день, когда решите уйти.

– Но позвольте мне хотя рассказать вам…

– О чем? О той ошибке, которую вы, быть может, совершили, и в искупление которой наложили на себя строгую епитимью. Нет, сохраните тайну ваших печалей при себе, госпожа Тереза. Я вот что подумала: вчера я сказала вам, что в обмен на ваши признания могу дать вам несколько хороших советов… Но я еще слишком молода, чтобы советовать что бы то ни было… еще мало чего в жизни повидала. Так что давайте обойдемся без признаний, на которые, быть может, я не смога бы ответить… как следовало бы. Отдыхайте, выздоравливайте; все остальное касается лишь Бога и вас самой.

Луизон принесла молодой графине свою прялку; та пряла, сидя в изножье кровати и разговаривая таким вот образом с больной. И больная, «дорогая больная», взирала на нее признательным с виду, но в глубине души ненавидящим взглядом.

– Ваши родители, похоже, очень вас любят, мадемуазель Бланш? – сказала она.

– О! Не больше, чем моих сестер и брата.

– Да нет же – больше. И в этом нет ничего удивительного: вы так добры и красивы! Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– Восемнадцать. Пора уж и замуж… Вы об этом еще не думали? Какой это будет радостный день для всей вашей семьи, да и для того, кто поведет вас к алтарю, думаю, тоже!.. Так и вижу вас в белом платье… и с букетом невесты в руках… Вижу, как священник соединяет вашу руку с руку с рукой жениха… Кругом плачут родные и подружки…

– Довольно, довольно! – прервала ее Бланш приглушенным голосом, поворачивая к больной мокрое от слез лицо.

– О, простите, я вас расстроила, дитя мое! Но в этом нет моей вины: обычно девушки улыбаются, а не плачут, когда с ними говорят о браке.

– Вы правы, госпожа, но… ваши слова напомнили мне…

– Напомнили вам?..

– Историю одной девушки… сочетавшейся браком с мужчиной, которого она любила… и который любил ее… В присутствии семьи… друзей… так радовавшихся этому союзу… Но…

– Но?..

– Но эта девушка была потом очень несчастна… после свадьбы…

– Неужели? Но с чего бы ей быть несчастной?

Тофана находила удовольствие в своем вероломном деле; в качестве прелиминарий тех страданий, которые она уготовила молодой графине, она развлекалась, напоминая ей о страданиях прошлого…

Но Бланш, вставая, промолвила:

– Избавьте меня от этого разговора, госпожа.

И она вышла.

«Вот такая она, наша святая! – подумала Великая Отравительница, ухмыльнувшись сквозь зубы. – Всецело преданная долгу гостеприимства… И как только я оживляю в ее душе грустный воспоминания, она уходит… Оставляет меня!.. О милосердие, о добродетель, вы всего лишь слова!.. Все мы добрые и великодушные только до тех пор, пока не начинаем от этого страдать!»