Хочу женщину в Ницце - Владимир Абрамов

– В библиотеке я видела большую картину, написанную маслом. Это, насколько я понимаю, Ромейн Брукс, может, даже ее же оригинальная копия.

– Что вы, – успокоил я гостью, – Брукс не писала копий на заказ. Она была состоятельной дамой, и деньги ее просто не интересовали. Отец разделял ее эстетические идеалы и был убежден, что гермафродитная красота Рубинштейн прописана у нее гораздо выразительнее, чем даже у самого Серова. Отец заказал изготовить копию кому-то из известных наших художников, может, Сафронову, и тот сумел сохранить серые тона, только сделал их еще прозрачнее, обнажив тело Иды до предела.

– Денис, – произнесла Элла Андреевна, стоя ко мне вполоборота, – ваш отец был большой оригинал. Вы никогда не замечали за ним что-то …

– Что-то дьявольское? – подсказал я.

– Я не это хотела сказать. Расскажите мне о нем.

– Нечего рассказывать, – сказал я. – Он был странным, порою скучным и не всегда понятным, что называется «себе на уме». Впрочем, однажды я заметил его за довольно странным, как мне показалось, занятием.

Элла Андреевна заметно оживилась и, развернувшись, подошла ко мне ближе, с любопытством заглядывая в глаза.

– Это было вот здесь, в холле. Видите эту большую гравюру Пиранези? Она называется «Иконография». Как-то отец говорил мне, что эта «вещь» как живая икона для язычника: завораживает настолько, что кажется, перемещаешься в пространстве и времени.

– И что же? – нетерпеливо прошептала Элла Андреевна, словно боялась кого-то разбудить.

– Так вот, он сидел неподвижно в этом кресле и, должно быть, не слышал, как я спустился из спальни вниз и встал у него за спиной. Отец отрешенно смотрел на гравюру и держал в левой руке монету. Это был простой римский сестерций второго века. Пальцами он все время переворачивал её, ласково поглаживая то аверс, то реверс, словно этот кусок цветного металла был живым предметом его обожания, и осязал лик императрицы, изображенной на нём. Мне стало не по себе, будто я застал его голым в интимной обстановке. Отец время от времени подносил монету к кончику носа, будто принюхивался, но монета выпала у него из руки, и он, наклонившись, увидел меня и вздрогнул. Я вечно ему только мешал. Он попытался скрыть свое недовольство. Я ни о чем его не спрашивал. Он сам сказал, что был ТАМ, в том мире, словно у себя дома. Я не удержался и спросил: «А можно мне тоже»? «Сначала надо быть уверенным, что ты там нужен, – сказал он сурово и добавил: Стремление к истине – это процесс познания самого себя. Мы до сих пор не знаем, на что способен наш мозг». С тех пор я следую его примеру и таскаю в кармане одну большую монету, конечно, не древний сестерций, но, думаю, что не хуже, из серии «Русский балет» с номинальным достоинством в сто советских рублей. Монета золотая, а главное – редкая, хоть и далеко не самой высокой пробы, и отпечатана относительно недавно. Тру пальцами по рельефу танцующей балерины, что выбита на реверсе, да чувствую, что все это – напрасный труд. Никто ко мне не являлся ни во сне, ни наяву.

Элла Андреевна подошла вплотную к гравюре.

– Она оригинальная?

– Наверное, – ответил я. – Бумага «Верже» конца восемнадцатого века с водяными знаками, печаталась во Франции.

– И всё-то вы знаете, – хитро улыбнулась Элла Андреевна. – Ну, допустим портрет Путина в римском облачении – это понятно, чья-то умелая стилизация, – сказала она с улыбкой, глядя на следующую рамку.

– Совсем нет, это вовсе не Путин. Это Юлий Цезарь! Я сам сделал это фото в залах Ватикана. Просто ракурс оказался довольно забавным. Отцу понравилось настолько, что он оформил это удачное фото под портрет.

Юлий Цезарь

Схожесть образов заставила Эллу Андреевну ещё раз изумлённо покачать головой.

– Что вы на меня так смотрите? – спросил я. – Вы же сами писали в журнале, будто Платон утверждал, что бог действует геометрически, когда посылает нам свои знаки. Это ли не знак вселенской геометрии?

Она еще раз взглянула на Цезаря и призадумалась, несколько потупив взор.

– А вот эти две яркие картины, так не характерные для вкуса вашего отца, – что они здесь делают, – осторожно спросила она.

– Это эротические фантазии на тему Мерилин Монро, так сказать, современная реализация пин-апа. Вот эта, – я указал на сидящую на старом чемодане Мерилин, – это известный испанский художник Карлос Диез, с которым отец состоял в переписке, а вот та – уже японца Наджима Сораямы. Отец за ней сам летал в Штаты. А вот что они здесь делают? Признаться, я и сам не понимал отца до поры до времени, и, кажется, понял только вчера вечером, когда прочел ваше чудесное журнальное эссе про Иду.

– Не может быть! – выразительные глаза Эллы Андреевны стали излучать радость и изумление одновременно.

– Вы, наверное, заметили, когда были в библиотеке, один небольшой рисунок в простенькой рамочке. Это акварель самого Льва Бакста. Недешевое приобретение. Отец привез его сюда тоже из Америки. Так вот, вам самой как знатоку творчества Бакста эта вот картина Сораямы ничего не напоминает?

Элла Андреевна подошла ближе, словно хотела заглянуть в полуоткрытые глаза Мерилин.

– Простите, но когда я вижу такую Монро… – она неодобрительно качнула головой и поджала губы.

– Да забудьте вы на минутку о Мерилин и представьте, что это другой человек. Ну? – мое нетерпение, казалось, было на пределе.

Элла Андреевна задумалась и долго пребывала в возбужденном замешательстве, как будто вот-вот что-то вспомнит.

– Это же знаменитый портрет Зинаиды Гиппиус, – наконец разродилась она. – Тот же ракурс. Во всяком случае, ее фривольная поза, предельно вытянутая левая нога и руки тоже в том же положении. Если бы Бакст написал Гиппиус, обутой в туфлях на высоких каблуках, получилось бы, как говорят сейчас, «один в один».

– Совершенно верно! – обрадовался я. – Да, но и цель, поставленная японцем, была, похоже, заимствована у Бакста. Он так же пытался скорректировать фигуру Мерилин, удлинив ей ноги и заузив щиколотки. Результат получился, как у Бакста, просто ошеломительным. Жаль, что Мерилин не может видеть этот портрет. Она, должно быть, представляла себя именно такой.

– Откуда вы, Денис, знаете, какой она себя представляла, стоя у зеркала?

– А вы посмотрите на эти две картины еще раз. Видимо, отец не зря повесил их вместе – так легко сравнивать. На картине Карлоса Диеза Мерилин изображена такой непосредственной, какой была в жизни, веселой и обворожительной со всеми своими многочисленными достоинствами и недостатками. Карлос как будто специально хочет, чтобы мы заметили ее недостатки. Предположим, что это лишь только ноги. Они, конечно, были хорошими, но для Мерилин этого было мало – она хотела совершенства. Совершенство достигается только в фантазиях художника, и его достиг Сораяма. Джин Кармен рассказывала моему отцу, что Мерилин всегда была не уверена в красоте своих ног. Однажды незадолго до своей смерти с ней случилась истерика, когда она узнала о намерении Френка Синатры жениться на одной молоденькой танцовщице, которая по возрасту, конечно, была не то, что она, но что было гораздо хуже – это то, что у той были красивые ноги. Это признавала даже неподражаемая Ава Гарднер, серьезно считавшая, что и ее ноги тоже далеки от совершенства. Зацикленная на той же проблеме, она вместе с Мерилин перемерила сотни пар обуви на высоком каблуке и пришла к выводу, что их ноги слишком короткие и жирные. Известный фотограф той поры Милтон Грин, большой друг Монро, прославившийся своими работами для журнала «Life», особенно черно-белыми фотографиями с ногами Марлен Дитрих, попробовал повторить свой успех и с ногами Мерилин Монро. Он задумал провести похожую черно-белую фотосессию под названием «Сидящая в черном». Монро согласилась позировать, надеясь, что волшебник Грин сумеет сотворить с ее ногами нечто подобное тому, что когда-то сделал с ее лицом фотограф Френк Повольный, превратив его в икону стиля. В конце концов сессия удалась, фотографии понравились, особенно самой Мерилин, но ее ноги…Такие ноги, как у Марлен, у Милтона Грина для милой его сердцу Монро не получились, как бы он ни старался прятать их в черные чулки. А вот Сораяма воспользовался методом Бакста и создал то, о чем мечтала Монро.