Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова - Николай Хохлов

– Я слушаю…

– Это кто говорит? Мать капитана Хохлова?

Сотрудник лондонской газеты очень чисто говорил на русском языке.

– Да… я… – ответила мама. – Но кто это говорит?

– Одна из лондонских газет. Я говорю из Лондона.

– Из Лондона? – удивилась мама. – Что вам нужно?

В голосе ее уже слышалась тревога.

– Ваш сын сделал сегодня заявление на пресс-конференции в Бонне. Он перешел к американцам…

– Подождите, – прервала его мама. – Я не понимаю, чего вы от меня хотите…

– Я хочу спросить у вас, что из того, что говорил ваш сын, – правда…

По описанию газеты, в этом месте в голосе моей мамы прозвучало возмущение:

– Я вас не понимаю, не знаю, кто вы, и не хочу больше с вами разговаривать.

И трубка в Москве была брошена.

По деталям разговора я понял, что это действительно была моя мать. Значит, МВД еще ничего не знало. Мой телефон не был под наблюдением. И значит, Яна в своей квартире тоже была дома.

Но из Москвы ничего не приходило. Тем временем западная пресса, опубликовав запутанные отчеты о моей пресс-конференции, стала задавать логический вопрос: почему я рассказал о своей жене и выдал ее тем самым МВД?

В пятницу ко мне в охотничий домик приехали американцы, англичане и представители НТС. Они заявили, что мне надо дать какое-то объяснение по этому вопросу.

Я сказал было, что надо бы раскрыть правду. Мне возразили: «Ни в коем случае! Ваша жена сидит, наверное, сейчас в американском посольстве в Москве. Одно ваше неосторожное слово, и ее могут обвинить в шпионаже. Да, Москва молчит. Но это, может быть, и хороший знак. Советское правительство могло блокироватъ связь с Москвой из-за вашей жены».

Пришлось составить туманное и неясное «объяснение». Оно было правдой. Но, отражая мое собственное душевное смятение, оно не объясняло истинных причин случившегося.

Я продолжал ждать вестей из Москвы. Меня пригласили в Лондон, чтобы выступить перед общественностью Англии и заставить этим советское правительство оборвать молчание. Я прилетел в Лондон и записал интервью для Би-би-си. Тем временем в Германии Верховный Комиссар США направил советскому правительству дипломатическую ноту с требованием выпустить мою семью за границу. Москва упорно молчала. Шел день за днем. Часами я сидел у радиомонитора, слушая, не появится ли в московском радио что-либо о Яне. Ночью мне снились тяжелые сны. В них я шел по душной Москве. Несмотря на жару, улицы были покрыты снегом. Я знал, что все это мне снится, но старался так идти, чтобы добраться до нашей квартиры и хотя бы заглянуть в окно. Но за несколько метров до дома всегда просыпался. И потом опять: жара, снег, и мои отчаянные попытки дойти до окна квартиры.

И вот однажды пришел американец, тот самый, который прилетел из Вашингтона с заверениями, что в Москве все будет «о-кей». Он старался не смотреть на меня, и я понял, что вести плохие.

– К вашей семье в Москве никто не пошел, – очень просто сказал он.

– Что?! – почти вскрикнул я.

– Да, – ответил он с каменным лицом. – Никто не пошел. Не знаю почему. Похоже, что в последний момент они струсили…

Я так никогда и не узнал, что произошло в Москве. Было ясно одно: к моей семье никто не пришел. Сотрудникам американского посольства в Москве была настолько безразлична судьба русской женщины и ребенка, что они не только не потрудились пойти к моей квартире, но даже не послали ответную телеграмму, что ничего не могут сделать. Прийди такая телеграмма – мы успели бы еще отменить конференцию. «А» оказался неправ: среди американских чиновников нашлись «людоеды».

Что-то сломалось во мне. Я машинально двигался, что-то говорил, делал, но мне было все безразлично. Безразлично, что со мной будут делать, куда повезут и о чем со мной разговаривают. Один только раз я вышел из апатии. Тогда, когда мне предложили лететь в Америку и поселиться там. Я категорически отказался. Тогда они стали доказывать, что нельзя сдаваться и семью нужно теперь держать в центре общественного внимания, иначе МВД их уничтожит. В Америке я должен принять участие в разворачивающейся кампании по защите моей семьи. Остатками сил я понял, что обязан сделать и это.

6-го мая военный самолет американской авиации был вызван из Франкфурта в Лондон. Он взял меня в Лондоне вместе с немногочисленными спутниками на борт и понес в направлении на Запад.

В самолете было пусто. Лишь одна задняя левая четвертушка гигантской кабины была занята креслами. Вместе со мной летели два охранника и офицер американской разведки.

Офицер отломил банан от гирлянды, висевшей в углу, и подсел ко мне:

– Послушайте, Ник, – заговорил он. – Я знаю, что вам тяжело. Но и нам тоже. Мы знаем, что виноваты. Но нельзя ни сдаваться, ни падать духом. Ваша жена стала теперь символом. О ней знает целый мир. Борьба за нее только начинается. Уничтожить ее не могут. А то, из-за чего вы пришли, ведь осталось. Вам нужно только суметь зачеркнуть свое прошлое. Америку называют – «Новым Светом». Попробуйте представить себе, что вы летите в Новый Свет. Начните жизнь сначала. Мы вам поможем в этом…

Я смотрел на волны облаков под самолетом. Не буду ему возражать… Какая мне разница?.. Пусть говорит, что хочет… Если бы он сказал, что мы переменили курс и летим не в Америку, а на Огненную Землю, мне было бы так же все равно.

На серой, казенного цвета стене, под портретом Елизаветы Второй висят гербы канадских провинций. Что-то в деталях их рисунка заставляет вспомнить Джека Лондона: леса, засыпанные снегом… нарты с упряжкой собак… меховые капюшоны над выдубленными морозом лицами золотоискателей…

Сзади меня топчется нетерпеливая очередь пассажиров. На коротком пути от самолета до вестибюля аэропорта нас уже успел проморозить ветер. Я иду дальше, вглубь зала ожидания.

Голубоватый свет флуоресцирующих ламп. Изломанная линия диванов и кресел сверкает никелированными брусьями. Гигантские фотопанели по стенам рассказывают о машинной и транспортной мощи сегодняшней Канады, – Канады тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. На другом конце зала за белым прилавком бара суетятся официантки. Мне к бару ходить нечего. Свои деньги я обменял при отлете из Нью-Йорка на французские франки. Чаю после морозного ветра я выпил бы, но в Гандере обменной конторы нет. Может быть, потому, что в этом канадском аэропорте, расположенном на самом краю североамериканского побережья, самолеты задерживаются ненадолго – лишь для того, чтобы набрать горючего.

Над витриной с цветными фотографиями канадских городов висит несколько электрических часов. Время в столицах мира. Я опускаюсь в кресло. По часам можно проследить, как сюда, к американскому континенту, движется по земле новый день – двадцать первое ноября. Здесь половина двенадцатого ночи. В Париже – четыре часа утра. В Москве – половина восьмого. А где-то дальше на восток, в каком-нибудь сибирском городке или селе, дорогие мне люди прожили уже почти половину тысяча триста двадцать третьего дня нашей разлуки… Почти три года.