Гумилев сын Гумилева - Сергей Беляков

Друзья Гумилева, Ольга Новикова и Марина Козырева, отрицают любовь Гумилева к алкоголю, но, боюсь, они не то чтобы идеализируют его образ, а упрощают. Ладно Куркчи, но Сергея Лаврова в непочтительном отношении к памяти Гумилева не упрекнешь, а он вспоминал интересный случай:

«Както Л.Н. попросил меня познакомить его с коллегой-историком, довольно известным профессором: "Позовите его с супругой к нам, выпьем, поговорим!" Я сделал все как полагалось, помню, нашел какоето красное шампанское, а на столе была вкусная еда, приготовленная Наталией Викторовной, и бутылка "Лимонной" – тогда еще отменной водки. Мы с Л.Н. как-то незаметно опустошили ее "за разговором", а гость ограничился каплей шампанского, несмотря на все наши уговоры и явную "комплиментарность" "Лимонной" с закуской на столе. На следующий день мы с Л.Н. встретились на факультете, и он с некоторым укором и непередаваемо милой картавостью молвил: "Ну, Сергей Борисович, ну какой же это профессор, который о науке не говорит и водки не пьет!"»

К людям выпивающим Гумилев относился гораздо снисходительнее. В день знакомства с Гумилевым Савва Ямщиков явно выпил лишнее и уснул прямо посреди комнаты на кальке с чертежом будущего креста, того самого, что Гумилев и Смирнов установят на могиле Ахматовой в Комарово. Проспав несколько часов, Савелий Васильевич открыл глаза и увидел участливо склонившегося над ним Гумилева: «"Вы прямо как воин на васнецовском поле лежите. Я подходил все время, проверял, но чувствовал, что дышите. А теперь можно и к столу. Мы ваш уголок за вами сохранили", — я еще не знал, как добр этот строгий, серьезный человек, насколько тактичной и по-мужски цельной бывает его заботливость», — вспоминал Савва Ямщиков. Однако этим история не закончилась. Наутро отправились в Псково-Печерский монастырь, а оттуда – в Изборск. И Гумилев, внимательно посмотрев на своего нового товарища, сказал: «Савелий Васильевич, когда вы там в звоннице на кальке лежали, я подумал, что с вами можно быть откровенным. Вы всегда, когда в Петербурге будете, — милости прошу, я буду рад».

Хотя Рогачевский пил вместе с Гумилевым «какое-то чудесное марочное грузинское вино», любимым напитком Льва Николаевича, видимо, оставалась водочка. Между прочим, и в этом он был истинным сыном Анны Андреевны.

Однажды на Сицилии в отеле «Эксельсиор» Александр Трифонович Твардовский пришел в номер к Ахматовой, чтобы поздравить ее с премией. «Она приняла меня так, — вспоминал Твардовский, — словно мы были уже давно знакомы. Но я все же с некоторой опаской – женщина немолодая, может быть, сердечница – спрашиваю ее: а не отметить ли нам некоторым образом ее награждение? "Ну конечно же, конечно!" – обрадовалась она. "Тогда, может быть, я закажу по этому поводу бутылку какого-нибудь итальянского вина?" И вдруг слышу от нее: "Ах, Александр Трифонович, а может быть, водочки?" И с такой располагающей простотой это было сказано и с таким удовольствием! А у меня как раз оставалась в чемодане бутылка заветной, я тут же ринулся к себе, в свой номер».

Лев Николаевич пил водку и до войны, и на фронте, и по возвращении с фронта, и в молодости, и в старости. Гумилев усвоил советский (не русский, в дореволюционной России не было ничего подобного, а именно советский) обычай приходить в гости с бутылкой. С бутылкой монгольской водки он пришел к Аполлону Кузьмину, профессору МГУ, лидеру движения «Отечество». Когда Айдер Куркчи впервые пожаловал в московскую квартиру Гумилевых, Лев Николаевич спросил его, «решительно и резко»:

— А, случайно, чекушку вы не захватили?

— Конечно, захватил.

— Ну вот и хорошо, — засмеялся он.

Наконец, сам Лев Николаевич с удовольствием рассказывал историю о том, как он придумал понятие «Серебряный век», а мама в благодарность дала ему денег на чекушку. На самом деле понятие «Серебряный век» появилось значительно раньше. Гумилев создавал собственный миф.

Разумеется, Гумилев не был пьяницей, не уходил в запои, не напивался до бесчувствия. Ни друзья, ни враги не могут найти в его долгой жизни ничего подобного. Более того, любой нормальный человек на месте Гумилева наверняка бы спился. Большинству хватило бы и половины испытаний, выпавших на жизнь ученого. И можно только позавидовать крепости нервов, психическому здоровью, психологической стойкости, природному оптимизму.

«Лев Николаевич, хотя и прошел лагеря, — не походил на сломленного человека. Общался непринужденно – с юмором. Не унывал. Я бы сказал, что это был матерый и даже хитрый исследователь с гибким, проницательным умом», — вспоминает Петр Старостин.

Гумилев не топил горе в литрах спиртного. Очевидно, он легко переносил алкоголь, так что водка и вино для него были всего лишь маленьким удовольствием. А такой жизнелюбивый человек, как Лев Гумилев, и не собирался себе в чем-то отказывать. «Водка – понятие психологическое», — говорил он.

Несоветскую и немарксистскую сущность теории этногенеза, как мы помним, первым «изобличил» Виктор Козлов в 1974 году. В 1982-м Гумилеву пришлось пережить новую, несравненно более сильную идеологическую атаку. Ее нечаянно спровоцировал кандидат философских наук Юрий Мефодиевич Бородай.

Бородай первым отрецензировал «Этногенез и биосферу» в научном журнале. Рецензия вышла в четвертом номере «Природы» за 1981 год и осталась незамеченной. Скандал случился после небольшой статьи Бородая «Этнические контакты и окружающая среда», посвященной химерам и антисистемам. «Природа» напечатала ее в сентябре 1981-го.

У этих публикаций Бородая есть одно несомненное достоинство – смелость рецензента. Во-первых, хвалить теорию Гумилева мало кто решался. Это в конце восьмидесятых и начале девяностых вступительные статьи к сочинениям Гумилева будут писать академики – Панченко и Лихачев. А в начале восьмидесятых положение Гумилева в академическом мире было шатким, и светила науки не спешили ему помочь.

Во-вторых, «Этногенез» рецензировать очень трудно. Надо знать историю Рима и древнего Китая, разбираться в исторической географии и медиевистике, философии экзистенциализма и мутагенезе. Наконец, рецензент обязан сопоставить сочинение Гумилева с работами предшественников, поместить книгу в научный, историкокультурный и философский контекст.

Но Бородай ограничился простым пересказом Гумилева.

Статья Бородая вызвала бурю в Академии наук, 12 ноября 1981 года ее даже обсуждали на заседании Президиума Академии и вынесли постановление: осудили публикацию Бородая и признали «вредность распространения среди широких кругов читателей методологически не продуманных, не обоснованных и не состоятельных идей». Разъяснить тем самым «широким кругам» читателей несостоятельность и вредоносность идей Гумилева – Бородая должна была разгромная статья, подписанная академиком Кедровым, членкором Академии наук Григуле вичем и доктором философских наук Крывелевым. «Природа» напечатала ее в марте 1982 года.

На этот раз против Гумилева выступили светила марксистской мысли. Самым ярким и самым уважаемым из них был, несомненно, Бонифатий Михайлович Кедров – один из создателей журнала «Вопросы философии» и его первый главный редактор, трижды кавалер ордена Ленина, автор более тысячи научных трудов не только по философии, но и по химии. Два года он возглавлял академический Институт философии.