Жестокий век - Исай Калашников

Дня три раненый не приходил в себя. Но ему стало заметно лучше.

Восстановилось дыхание, ровно стало биться сердце. Каймиш уже не приходилось разжимать ему зубы, чтобы напоить кумысом. Почувствовав на губах влагу, он открывал рот, тянулся к чашке руками.

– Я говорил: будет жить! – радовался Тайчу-Кури.

Очнувшись, раненый обвел взглядом юрту с развешанными всюду древками стрел. В его взгляде появилось недоумение, оно сменилось тревогой.

Тайчу-Кури присел рядом с его постелью.

– Не понимаешь, где ты? Не бойся, не на небе. Туда тебе рановато. – Посмеялся своей шутке. – Эта женщина не добрый дух, а моя ворчливая Каймиш. Там лежит, почесывая бока, ленивый, как барсук, мой сын Судуй. Сам я из этих палок делаю стрелы. Вот подымешься, набью твой колчан. Доволен будешь. – Тайчу-Кури ожидал, что после этого раненый назовет свое имя и свое племя, но он молчал, и тревога не уходила из его взгляда. – Сразу видно, что ты не знаешь, кто такой Тайчу-Кури. Сам хан Тэмуджин носит в колчане мои стрелы, ничьих других он в руки брать не хочет.

Раненый закрыл глаза. Однако он не потерял сознание. Было заметно: прислушивается к каждому слову, к каждому звуку, изредка чуть-чуть приподнимает ресницы, незаметно смотрит. Что-то неладное с человеком.

Может, помутился его разум? Или чужой, враг? Но откуда ему взяться тут, возле куреня самого хана? Беглец? Куда убежишь на его дохлой лошадке, с его раной?..

Мало-помалу раненый как будто успокоился. Но выпытать у него ничего не удалось. На все вопросы Тайчу-Кури он отвечал коротко и чаще всего уклончиво.

– Ты откуда ехал?

– Издалека.

– Смотрю я на тебя, думаю: нойон или нет?

– Был…

– Почему – был? Кто же ты сейчас?

– Сам видишь.

Но даже из этого Тайчу-Кури кое-что понял. Теперь пришел черед беспокоиться ему. Он все настойчивее приставал к раненому с расспросами.

Каймиш неодобрительно качала головой, наконец наедине сказала:

– Не лезь к человеку. Видишь же, ему и без нас тошно.

– А если он из татарского племени? А?

– Зачем нам знать, из какого он племени? Он больной и несчастный.

– Татары – наши враги, – напомнил он.

– Что они сделали худого нам с тобой? Побывать бы тебе в чужих руках – тьфу-тьфу, пусть не слышат моих слов злые духи! – ты бы стал говорить иначе.

– А что я сказал, Каймиш? Уж не думаешь ли ты, что я выдам слабого, больного человека?

– Ты его сам убьешь своими разговорами!

– С ним говорить нельзя, сыну ничего стоящего сказать нельзя. С кем же мне говорить, Каймиш?

– Со мной, Тайчу-Кури. Что хочешь говори, о чем хочешь спрашивай. – Она засмеялась, толкнула его кулаком в живот.

– Побью когда-нибудь тебя! Вот увидишь, – пообещал он.

Тамча быстро поправлялся. Рана затянулась и почти не беспокоила. Но зато сильнее становилась душевная боль. Вечерами он выходил из юрты, сидел, обхватив руками колени, до ряби в глазах смотрел на огни куреня.

Где-то в одной из юрт была его Есуй. Верно ли, что рыжий мангус взял ее в жены? Может быть, отец Есуген и Есуй сказал тогда неправду? Но если даже так, Есуй попала к другому… О небо, почему дожил до этого дня! К чему жизнь, если погибло племя, если с ним никогда не будет Есуй…

Мучаясь от неизвестности, он начал осторожно расспрашивать Тайчу-Кури о судьбе соплеменников, не изрубленных на месте свирепыми воинами хана Тэмуджина. Словоохотливый Тайчу-Кури ничего не утаивал. Взрослых мужчин почти не осталось, но детям, подросткам, молодым женщинам сохранили жизнь.

Сначала-то хотели оставить одних младенцев. Но, взяв в жены двух татарок, красавиц, какие редко бывают на земле, великодушный хан Тэмуджин смягчил гнев своего сердца, не стал наказывать нойонов, без усердия исполнявших его повеление, гласившее: на земле не должно остаться ни одного взрослого татарина.

– А как зовут жен хана?

– Они сестры. Старшая Есуй, младшая Есуген. Хан с ними не расстается, любит и жалует их.

Сердце подскочило к горлу, перехватило дыхание. Тамча, не дослушав, вышел из юрты, подтянул пояс и направился к ставке хана. День только что начался, но перед огромной ханской юртой толпилось немало разного люда. Он затесался в толпу, стал прислушиваться к разговорам. Подданные ждали ежедневного выхода повелителя к народу. Тамча отошел в сторону, к ряду одиноких белых юрт. Тут, видно, жили близкие родичи и жены хана… Стражи перед ними не было, людей тоже, лишь несколько мальчиков сидели на траве, строгали тальниковые прутья. Тамча приблизился к ним. Младший из мальчиков, лобастый коротышка, глянул на него недовольно, спросил:

– Ты кто?

– Разве не видишь – воин.

– Воин, а без оружия. Ты харачу?

– С каких это пор дети задают вопросы взрослым?

Мальчик озадаченно поковырял в носу.

– Свистульки умеешь делать?

– Умею. Но тебе свистульку сделает твой отец. Скажи лучше, кто живет в этой юрте, в крайней?

– Не скажу, раз не хочешь делать! – рассердился мальчик. – Мне всегда делают все, что прошу.

– Ты, видно, большой человек! – усмехнулся Тамча.

– Я Тулуй! А мой отец свистулек не делает. Вот. Мой отец хан. Он тебя заставит…

– Хан?! Ты сын Тэмуджина? А это твои братья?

– Это мои нукеры, – важно сказал Тулуй.

– А где живут твои матери?

– Ты не хочешь делать свистульку, и я тебе ничего не скажу. Уходи, не мешай нам играть! А то мои нукеры свяжут тебя.

Опасаясь, что маленький гордец подымет шум, Тамча вернулся в толпу.

Перед входом в юрту слуги разостлали большой войлок. Хан Тэмуджин вышел из юрты, остановился, ссутулив плечи, обвел взглядом толпу. Под взглядом хана люди снимали шапки, припадали лбами к земле. Склонился и Тамча. Когда поднялся, хан уже сидел, подвернув под себя ноги в чаруках на толстой мягкой подошве, крупные руки лежали на коленях, туго обтянутых полами халата. Невысокая, широколицая и скуластая женщина села рядом. Следом за ней из юрты вышли Есуй и Есуген. Хан повернулся к ним. В рыжей бороде блеснули зубы – милостиво улыбался. За сестрами из юрты повалили нойоны, степенно рассаживались всяк на свое место. Сели и сестры. Тамча, забыв об опасности, раздвигал людей локтями, наступая на ноги, пробирался вперед.

На него шикали, зло толкали в спину. Остановился за первым рядом людей. От Есуй его теперь отделяло расстояние в два-три копья. «Есуй, я здесь! Я здесь! Здесь!» – кричала его душа, и он до боли сжал челюсти, чтобы этот крик не сорвался с языка.