Упрямый Галилей - Игорь Дмитриев

Что же касается пыток, то в отношении Галилея – подчеркну еще раз – речь могла идти только о словесной угрозе (territio verbalis) их применения[1283], что он, разумеется, хорошо понимал, а кроме того, угроза пытки была обычной составляющей процедуры допроса о намерениях, а отнюдь не «эффектной сценой (colpo di scena)», по выражению Морпурго-Тольябуэ[1284].

Несколько озадачивает другое. Святейший не сказал, что допросить следует «под пыткой» или «только под угрозой пытки», он выразился несколько иначе, менее определенно: «пусть даже с угрозой пытки (etiam comminata ei tortura)». По-видимому, папа хотел этой формулировкой еще раз подчеркнуть, что не желает чрезмерно мягкого приговора и требует выяснения намерений обвиняемого, которое как минимум должно включать процедуру «territio» хотя бы потому, что угроза применения пытки может сломить Галилея и подтолкнуть к признанию в уклонении от истинной веры.

И наконец, следует сказать несколько слов о процедуре отречения. О ней написано невероятно много – и историками, и публицистами, и литераторами, не считая живописных полотен и песен. Этот эпизод стал своеобразным символом церковных гонений на науку. И как-то мало кто из писавших удосужился выяснить, что представляла собой эта процедура во времена Галилея.

Прежде всего, следует иметь в виду, что отречение – это не карательный акт («un atto penale») и не способ унизить осужденного, но его заявление («protestativo») о том, что он никогда не имел некатолических намерений и желает жить и умереть как католик («di non haver havuto mai intentione men che cattolica, e di voler vivere e morire cattolico»[1285]). Таким образом, отречение – это акт смирения, процедура стандартная и рутинная. При этом виновный объявляет о своей ненависти не только к тем ересям, в которых он подозревается (или, если трибунал признал его еретиком, в которые он впал), но и ко всяким другим и заявляет о своей твердой приверженности католической истине[1286].

Обычно различали четыре вида отречения: для обвиненных в закоренелой, или формальной, ереси (de formali hearesi), для слегка заподозренных в ереси (de leviter haeresi suspecti или, сокращенно, «de levi»), для сильно подозреваемых («de vehementer haerisi suspecti», сокращенно «de vehementi») и для очень сильно подозреваемых («de violenter haerisi suspecti», сокращенно «de violenti»)[1287]. Последние два вида отречения считались практически идентичными. Отречение сильно подозреваемого в ереси должно было быть произнесено на родном языке, под присягой, по написанному тексту или по крайней мере по тексту, подписанному отрекающимся, произнесено публично и в публичном месте перед людьми, специально собранными для этой цели[1288]. Что касается слегка подозреваемых в ереси, то они также должны были произнести отречение (так, по крайней мере, полагало большинство специалистов по церковному праву), но в этом случае отречение должно было быть тайным, то есть совершаться в присутствии небольшого числа лиц и в тайном месте (loco secreto), чтобы избавить виновного от публичного унижения и по возможности не навредить его репутации[1289].

Таким образом, требование Урбаном VIII отречения Галилея «на пленарном собрании Конгрегации святой инквизиции» полностью отвечало правилам этой службы и его не следует рассматривать как некое дополнительное наказание, которому обиженный верховный понтифик решил подвергнуть строптивого ученого из мести или в назидание другим. Ниже я еще вернусь к вопросу об отречении и обстоятельствах, с ним связанных.

19 июня 1633 года Никколини встретился с Урбаном VIII. Святейший был в прекрасном расположении духа, источая «бесконечные проявления мягкосердечия». «Мы охотно сделали все возможное по отношению к синьору Галилею из уважения (dell’amore) к его высочайшему покровителю, – заверил он посла, – но что касается самого дела, то невозможно избежать запрещения воззрений [Коперника], так как они ошибочны и противоречат Священному Писанию, продиктованному устами божьими (ex ore Dei). Что же касается лично Галилея, то, как обычно, он останется на некоторое время здесь в заключении, потому что не подчинился распоряжению 1616 года. Но как только текст приговора будет напечатан, его снова пересмотрят и обсудят со мной, что можно сделать, чтобы уменьшить его страдание и горе, так как нет возможности полностью избежать наказания»[1290].

Заметим: Урбан аргументирует квалификацию учения Коперника как еретического, опираясь на те доводы, которые кардинал Беллармино приводил в письме Фоскарини от 12 апреля 1615 года: «…Если это [гелиоцентризм] и не вопрос веры ex parte obiecti, то это вопрос веры ex parte dicentis». Только на этом основании и можно было объявить гелиоцентризм ересью или по крайней мере учением erronea in fide. Урбан не преминул также подчеркнуть, что все члены Конгрегации святой инквизиции проголосовали «единогласно, без единого возражения (tutta unitamente et nemine discrepante)»[1291].

Никколини, жалея Галилея, передал ему лишь часть информации, умолчав о тюремном заключении, запрещении «Dialogo» и т.п. В результате ученый оказался морально не подготовленным к приговору, вынесенному ему в среду 22 июня. Накануне, 21 июня, состоялся последний, четвертый допрос, допрос super sua intentione, то есть с целью выяснить намерения подсудимого при написании «Dialogo».