Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

моих созданий умерли! Не все! Один из моих любимейших героев жив.

И голос Поль де Кока зазвучал громче и радостней.

— Если вы припомните, кроме гризетки и робкого юноши, — любимым типом, который я часто выводил, был старый порнограф. Старый порнограф, который не может видеть женской ножки без того, чтоб мысленно не взбежать по ней, как таракан, который только и делает, что раздевает в своих мыслях каждую встречную женщину, и затем слюнявыми губами рассказывает всем и каждому о «подробностях», которые он заметил или о которых догадывается своим старческим воображением. О, excellence! Я читал то, что вы писали про актрис, про кокоток, про женщин вообще.

И Поль де Кок мягким движением руки остановил готовый вырваться у г. Скальковского поток благодарностей за лестное внимание.

— Этот старый порнограф, — я любил его выводить на посмешище. Я ставил его в позорнейшие положения. Я издевался над ним. Он всегда у меня в конце концов оказывался ничтожным, жалким, презренным, противным и гадким. Excellence, позвольте мне поблагодарить за то, что вы явились на открытие моего памятника!

И, смахнув набежавшую на старые глаза слезу, Поль де Кок, кряхтя и охая, взобрался на свой пьедестал и медленно вошёл в него.

Тёплое живое тело похолодело, застыло, стало бронзовым.

Лицо замерло.

Как догоревшие лампады, погасли глаза

Чёрные впадины смотрели сурово и мрачно.

А г. Скальковский с «Le cocu» в душе долго ещё стоял перед бюстом писателя, великого и любимого.

Стоял и сказал:

— Первой книгой, которую я прочёл, была «Девочка, которую долго считали за мальчика». Я всю жизнь был тоже «девочкой, которую принимали за мальчика», — поль-де-коковским героем, которого долго принимали за государственного человека.

«Собственный корреспондент от Maxim’а» повернулся и медленно пошёл к экипажу.

— К Maxim’у, иде же многие Скальковские упокоиваются!

И сел там за свободным столиком писать корреспонденцию:

— Maxim. Такого-то сентября.

Жив Курилка

Умирая в поезде от скуки, я стоял на одной из больших станций, около «газетного буфета».

— Марк Твен есть? Джерома тоже нет?!

Газетчик тоном приказчика в гастрономическом магазине нахваливал мне свой товар.

— Газеты есть самые свежие. Последней получки-с. Дозволите отпустить?

— Да нет! Мне так что-нибудь… посмешней!

— Гражданин дозволите завернуть? Гражданин очень смешно читать-с…

— Читал. Нет ли чего повонючее? В роде, знаете, лимбургского сыра. На любителя?

— Дозвольте в таком случае «Речь» г. Окрейца вам отпустить? Никто не спрашивает-с. Любительский товар-с.

Окрейца?!

— Заверните мне Окрейца! Заверните мне Окрейца!

— Больше ничем служить не могу?

— Нет, уж после Окрейца что же?

Окрейц!

Он жив!

И целая картина предстала передо мной. Унылые коридоры полтавского окружного суда.

Я брожу в ожидании, пока начнут выдавать билеты на дело Скитских.

По унылым коридорам уныло бродит ещё унылая фигура во фраке, с какими-то упразднёнными знаками отличия отдалённых государств.

Его можно было бы принять и за престарелого фокусника, если б не факельщицкий вид.

Худой, костлявый.

Длинные грязного цвета волосы, длинная жидкая борода. Бесконечное уныние в глазах, как у людей, занимающихся самой безрадостной на свете профессией. Мне показалось даже, что одно плечо поношенного фрака особенно сильно вытерто.

«Это от постоянного таскания гробов с покойниками!» с сочувствием подумал я.

В разговоре с приставом мне пришлось упомянуть свою фамилию.

Престарелый факельщик шагнул ко мне своими длинными тонкими ногами.

— Вы такой-то?

— К вашим услугам.

— Позвольте познакомиться. Я — Окрейц.

Да это был не только факельщик, но сам покойник.

— Окрейц? Вы Окрейц?!

— Да, да. Я Окрейц.

— Окрейц?! «Инженеров следует вешать просто, концессионеров следует вешать за ребро».

Он смотрел на меня с удивлением и слушал, как знакомый мотив.

— Из какой это оперы?

— Вы забыли? Это ваше! Ваше это! Из «Луча».

Старый факельщик улыбнулся радостно. Вспомнил!

Он закивал головой.

— За ребро! За ребро! — повторял он тихо, с бесконечной нежностью. — Да, да, да!.. За ребро!

— Или вот это: «Всякого предпринимателя следует сажать на кол и держать так, пока кол не пройдёт сквозь самое горло и не поднимет черепа!»

Он радостно кивал головой.

— Моё! Моё! Черепа не поднимет! Черепа!

— Нет! Стиль-то, стиль! Не просто «через горло», а «через самое горло». Чрезвычайно стильно!

Старик был растроган.

— Вы, однако, учили мои произведения наизусть?

— Запомнились, г. Окрейц! Врезались в память! Я зачитывался вашими произведениями, г. Окрейц! Да и как же иначе? Вы писали это в 80-м году. А? В 80-м году XIX столетия, и вдруг «за ребро». Как не врезаться? Или вот это: «Такого-то присяжного поверенного следовало бы вымазать в дёгтю, вывалять в пуху и гнать так дворниками по городу, пока не падёт». У вас была изобретательность, г. Окрейц! Вы были художником, господин Окрейц! Ваш совет относительно другого присяжного поверенного: «Этого следовало бы после речи просто выкинуть из кассационного департамента в окно». А? Присяжный поверенный, летящий из Сената в окно! Первоприсутствующий, который приказывает: «Сторожа, отворите окно и киньте туда присяжного поверенного!» Такие вещи не забываются, г. Окрейц.

Старик был тронут. Больше. Он был потрясён.

— Да! Писал в своё время! Писал! А теперь… Приехал на дело Скитских от…

Он назвал один из петербургских органов.

— Нда! Газета, извините меня, действительно, довольно портерная.

— Да и не во всякой портерной ещё получают! — со вздохом махнул рукой престарый факельщик. — Захожу как-то освежиться. «Дайте мне»… — «Извините, мы этой газеты не получаем-с!» И с такою гордостью: «мы»!

— С таким-то талантом, как ваш! С такой изобретательностью! С такой фантазией!

— Спроса на меня нет. А бывало! Писал! «За ребро»! Отлично помню: «за ребро».

— Или «о пользе ввести колесование»?

— Да, да! И о пользе ввести колесование писал!

Мне показалось, что у старика на глазах даже слёзы умиления.

Он чувствовал ко мне нежность. Я разбудил самые дорогие воспоминания.

Он схватил мою руку. Он жал её своей тёплой-тёплой рукой. Ему хотелось сказать мне что-нибудь приятное.

— А мы с Пятковским читали ваши сахалинские очерки.

— С кем?

— С Пятковским, с издателем Наблюдателя. Тоже спроса теперь нет! Тоже!.. Мы читали. Какой ужас! Эти наказания, эти тюрьмы, это полное падение. И знаете, к какому заключению мы пришли с Пятковским?

— Интересно.

— Что смертная казнь необходима!

Я даже отскочил.

— Вот, знаете, никак не думал, чтобы мои очерки…

Но он снова поймал меня за руку.

— Вы это доказали! Вы это доказали!

— Послушайте! Мне делается страшно…

— Не пугайтесь! Не пугайтесь! В этом нет ничего страшного!

Он говорил тихо, нежно, словно уговаривал меня идти в палачи или просто на виселицу.

— Никаких мук, никаких страданий. Никакого произвола надзирателей, никакого человеческого падения. Ничего. Раз